Глина и кости. Судебная художница о черепах, убийствах и работе в ФБР - Элизабет Бэйли

Гарри с Фрэнком всегда утаивали благодарности от агентов за мою работу, и, судя по реакции Нортона, он в этот раз сделал то же самое. Наверняка он не ожидал, что я узнаю. Но кто бы ни удалил мое имя и почему, мне было все равно. Пусть я не получу награду – мой опыт останется при мне, а это самое главное.

– Кто это написал? – спросила я. – Я хочу сказать: если я хоть наполовину так плоха, как тут сказано, вы подрываете репутацию ФБР, позволяя мне делать ту работу, которую я делаю! Если это так, то просто безумие посылать меня в Боготу или доверять мне опрашивать подозреваемых в терроризме и жертв похищений – да, собственно, любые дела, с которыми я работаю. Я всегда получала только оценки «отлично» и «превосходно». Никогда ничего другого.

От его молчания у меня засосало под ложечкой.

Понадобилось несколько мгновений, чтобы я смогла выговорить:

– Мистер Нортон, вы поручили Фрэнку это написать?

Я даже помыслить о таком не могла! Неужели мое подразделение настолько коррумпированное, настолько лживое и злонамеренное? Неужели человеку, которого признали виновным в дискриминации против меня, поручили составить документ, от которого будет зависеть тяжесть моего наказания – заметьте, по сфабрикованным обвинениям?! Такого ведь не может быть!

Нет. Может. Очень даже может.

По-прежнему не глядя мне в глаза, Нортон ответил слабым голосом:

– Ну он же был в то время вашим начальником, поэтому…

– Вот именно! Начальником, который меня преследовал, саботировал мою работу, подделывал улики, уничтожал документы, врал про меня другим!

До этого момента я считала мистера Нортона хорошим человеком и думала, что он никак не задействован в расследованиях ОРВ или ОПО. Но он оказался таким же грязным лжецом, как все остальные.

– Почему Фрэнк вообще продолжает здесь работать? Разве его не следовало уволить? ФБР утверждает, что проводит политику нулевой терпимости к дискриминации, а его признали в ней виновным! Это должно означать увольнение!

От гнева я потеряла контроль над собой. Мне лучше было заткнуться, чтобы не наговорить лишнего. Но теперь я знала, что задумал Нортон: его благосклонность, выразившаяся в моем переводе в научный отдел, была временной. Проблема Лизы, которая дерзнула заявить о дискриминации и репрессиях, процветавших в Бюро, должна была вскоре решиться сама собой – благодаря письму Фрэнка.

Не помню, в какой момент он покинул зал. Я была слишком уязвлена и разгневана. Я взяла себя в руки и продолжила читать о том, какой я ужасный человек. Отчет занимал восемь страниц, и у меня уже сводило руки от попыток переписать как можно больше.

Когда я добралась до последнего абзаца, у меня промелькнула искра надежды:

Но есть и несколько смягчающих факторов: у вас нет истории прошлых взысканий; вы прилагали усилия для того, чтобы получать положительные оценки на протяжении многих месяцев; вы искренне пытались вникнуть в суть пожеланий к вам; вы получали конфликтующие рекомендации от отдела правовых отношений, вашего начальства и доктора Бунзена. При нормальных обстоятельствах ваш случай мог бы рассматриваться как вопрос рабочей производительности.

Да! «Вопрос рабочей производительности» означал, что мне не сделают записи в личном деле в качестве меры наказания. Я останусь чиста. Но за этим следовало предложение, означавшее, что меня могут уволить:

Тем не менее ОПО не может игнорировать крайне негативную оценку, данную вам отделом.

За такое мне грозило либо письмо с выговором, либо увольнение, либо нечто среднее между ними. Следующие несколько недель я промучилась в ожидании решения.

Сохраню ли я работу? Если меня уволят, это положит конец моей карьере в правоохранительных органах. Я лишусь секретности и никогда больше не буду работать судебным художником. Нам с Ридом придется переехать и найти какой-то способ оплачивать счета от адвоката, пока я буду устраиваться на другую работу. Я старалась не зацикливаться на несправедливости происходящего, но ничего не могла с этим поделать.

Наконец решение было вынесено: меня отстраняли от работы на два дня. Это было несправедливо, но все могло закончиться гораздо, гораздо хуже. Наверняка Фрэнк вышел из себя, узнав, что его кляуза не привела к моему увольнению, и при мысли об этом я невольно начинала улыбаться.

К тому же я теперь знала, кто мой настоящий враг: Нортон.

Будь у него хоть капля чести, он сразу положил бы конец нашему противостоянию. Он должен был поручить Мелани написать то письмо. Я уже получила от нее первую оценку своей работы – «великолепно». «Работать с миссис Бейли, – писала она, – одно удовольствие, и она отлично вписалась в коллектив отдела».

Я решила использовать два дня, на которые меня отстранили, чтобы отдохнуть. Превратила их в четырехдневный уик-энд и отправилась с Лорен за покупками.

Проверка на полиграфе – извечный козырь, который использует ФБР. Когда ничего не помогает – ни ОРВ, ни ОПО, ни все прочие трехбуквенные аббревиатуры, какие только можно придумать, – ФБР грозит лишить вас секретности.

Помните Роберта Ханссена, шпиона? Его разоблачение доставило ФБР огромное количество неприятностей, особенно с учетом того, что его могли поймать, если бы начальство обратило внимание на красные флаги, которые замечали другие служащие. Вы знали, что даже его шурин заявлял на него? Причем шурин тоже был агентом, но ниже по званию, чем Ханссен – звезда ФБР с исключительным послужным списком. А все дерьмо в ФБР всегда льется только в одном направлении – сверху вниз.

После разоблачения Ханссена в ФБР учредили политику: новые служащие должны проходить проверку на полиграфе. Однако те, кто уже работал в Бюро, были от нее избавлены. Они могли прослужить лет тридцать или сорок, иметь доступ к строго секретным данным, но их ни разу не проверяли на детекторе лжи.

Все, кто работает с секретной информацией, до сих пор проходят проверку каждые пять лет, но она заключается в собеседовании с агентом. Только тем, у кого есть допуск к «строго засекреченным данным», нужно проверяться на полиграфе. У меня был этот допуск, пока я работала в отделе графики – он остался еще со времен службы в армии, – но его должны были снять после моего перевода в фотографический отдел. Никому не нужна секретность слишком высокого уровня, вот только Фрэнк никак не хотел подать требуемые документы.

– Почему, Фрэнк? Разве это не стоит ФБР кучи денег и рабочих часов – проводить меня через все этапы контроля ради секретности, которая мне не нужна? Я ни разу не работала