Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

связан с Репиным – М. К. предполагал написать о репинской картине «Не ждали»[89]. Л. В. вспоминает:

Я таскала ему пачками книги из библиотеки, он часами читал, делал какие-то выписки, пробовал сам писать задуманный им этюд об этой картине, спорил с приходящими к нему искусствоведами. У меня сохранился блокнот с его карандашными записями (это январь – март 1954 года), на обложке его рукой выведено: «Репин»[90].

Говоря о Репине, следует вспомнить и о Сурикове, – этот художник, уроженец Красноярска, пользовался особым вниманием М. К. Вскоре после кончины Сурикова он писал в иркутской газете о том, что безотлагательно надлежит сделать и в родном городе художника, и во всей Сибири для увековечивания его памяти. «Суриков – не только красноярец, он – сибиряк», – подчеркивал М. К., призывая сибирскую общественность озаботиться приобретением картин Сурикова, пока они не «разошлись по рукам». «…Было бы вполне уместным и даже необходимым поднять вопрос о всенародной подписке в Сибири на приобретение суриковских картин», – этими словами завершалась статья[91].

Впоследствии М. К. всячески поощрял и поддерживал М. В. Красноженову и А. Н. Турунова, изучавших жизнь и творчество Сурикова и писавших о нем – и по отдельности, и совместно[92]. В начале 1949 г., получив от Турунова новые книги о Сурикове, М. К. откликнулся на них письмом (своего рода краткой рецензией), которое завершается словами: «Книжечками своими[93] Вы разбередили во мне желание снова посмотреть всего Сурикова – на днях потащу свои старые мощи в Русский Музей».

Это свое желание М. К. осуществил год спустя. 12 января 1950 г. он пишет Турунову:

Недавно с одной приезжей москвичкой[94] пошел в давно не посещаемый мной Русский Музей. Как великолепно развешан там Суриков! Просторно, светло, – каждая картина сама себе хозяйка, ничем не заставлена, не заслонена, не завалена. Никогда и нигде, вероятно, не чувствовал себя художник так вольготно, как здесь. Тут я впервые не умом, а сердцем понял, что значит для понимания художника правильная (или хотя бы приблизительно правильная) развеска его картин. И вот, опять-таки впервые, я сумел оценить картину, которой до сих пор не понимал и которую не любил: «Стеньку Разина». Она – великолепна и единственна! А такой Волги нет нигде больше, ни у какого художника, ни на каком полотне…

Суриков и его творчество – постоянная тема в переписке М. К. с А. Н. Туруновым. Упрекая своего друга за то, что он якобы «губит в себе» историка-искусствоведа, М. К. вновь и вновь пытается убедить его заняться сибирским искусством, подсказывает ему серьезные, масштабные темы. В письме от 7 ноября 1951 г. он восклицает:

Даешь искусство! Даешь монографию о Сурикове, – а может быть, вообще «загнуть» такую книжицу: «Сибирские художники. Очерки» (Суриков, Песков[95] да к ним добавить: «Сибирские темы в русской живописи» (напр<имер>, С. Иванов[96]), «ранние сиб<ирск>ие рисовальщики-иллюстраторы» – и пр. и пр.). Такую книгу только Вы могли бы написать – и в ней давно есть потребность. А разве о Гуркине[97] не стоит написать книжку, съездив для этой цели летом на Алтай в его Музей[98]. А что известно определенно о художнике Калганове[99]? Я, например, ничего не знаю.

В последний год своей жизни, сообщает Л. В., он не расставался с книгой А. А. Федорова-Давыдова «Русский пейзаж XVIII – начала XIX века» (М., 1953)[100]:

Он читал ее, перелистывал, разглядывал иллюстрации. И вновь – как и неоднократно до этого – повторял с тоской, что если бы не вечная забота о заработке, он забросил бы все обязательные дела и только бы читал… Читал и перечитывал русских классиков… Год, полтора, два… А затем написал бы книгу «Пейзаж в русской литературе»[101].

О любви М. К. к живописи и его искусствоведческих интересах свидетельствует коллекция, собранная им за долгие годы: в ней преобладали мастера начала ХХ в. (А. Бенуа, А. Гауш, Б. Григорьев, Б. Кустодиев, К. Петров-Водкин, С. Судейкин, Н. Фешин и др.); были также гравюры А. Остроумовой-Лебедевой, акварели М. Волошина и т. п. При всем своем интересе к живописи XIX в., М. К. отдавал явное предпочтение «мирискусникам». Среди живописных и графических работ, украшавших квартиру Азадовских, имелись подлинные шедевры – например, натюрморт Ильи Машкова (1911)[102]; полнее других был представлен Александр Бенуа.

Дома у него висели акварели В. Конашевича, – вспоминал Д. М. Молдавский, один из учеников М. К., – иллюстрации к сказкам А. С. Пушкина и большое полотно И. Машкова «Натюрморт», очень яркое, излучающее свет и энергию – этакое маленькое домашнее солнце[103].

М. К. продолжал пополнять свою коллекцию и в послевоенные годы. «У меня есть новый Бенуа и очаровательный маленький Чистяков», – не без гордости сообщал он 6 февраля 1949 г. А. Н. Турунову. Последним приобретением М. К. была большая овальная картина Гауша.

Надолго пережившая своего владельца, коллекция живописи, собранная ученым, распалась и перестала существовать в первой половине 1980‑х гг.[104]

Глава XI. 1917

Новый 1917 г. М. К. встретил в Москве, где с 26 декабря по 4 января проходил Первый Всероссийский съезд словесников (учителей средней школы, преподавателей русского языка и литературы).

Петербург был представлен на съезде рядом известных научных имен: С. А. Венгеров, Н. С. Державин, Л. К. Ильинский, Н. А. Котляревский, А. М. Пешковский, П. Н. Сакулин… Участвовали также О. Э. Озаровская, Б. М. Эйхенбаум и коллега М. К. по Лесному училищу В. А. Трофимов. Несколько питомцев Петроградского университета отправили в те дни поздравительную новогоднюю телеграмму «дорогому учителю» И. А. Шляпкину; среди лиц, ее подписавших, были (наряду с М. К.) А. С. Гинтовт-Дзевалтовский и П. А. Горчинский[1].

На съезде обсуждались насущные вопросы: реформа правописания в России, действующие министерские программы, научные и школьно-практические аспекты преподавания. Работа, помимо пленарных заседаний, распределилась по четырем секциям. М. К. принимал участие во второй (языковой) и третьей (литературной) секциях, но выступал ли он с докладом, не вполне ясно[2].

Съезд завершился предложением о созыве через три года второго съезда словесников (естественно, не состоявшегося)[3].

В те дни М. К. завязывает ряд знакомств с коллегами-москвичами, в том числе с Н. Л. Бродским (1884–1951), начинающим в ту пору историком литературы (впоследствии – профессором Московского университета). Бродский был одним из организаторов съезда