Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Едва мы вышли на улицу и остались вдвоем с Машей, я спросила, не знает ли она, кто это Николай Васильевич.

– Чайковский, – по обыкновению отрывисто ответила она.

– Как Чайковский, тот самый?..

– Ну да…

Мне осталось только вдвойне пожалеть, что я не знала этого раньше и не отнеслась к Н. В. еще внимательнее, еще более наблюдая за ним. Одно утешение, что, может, опять когда-нибудь встречусь с ним у А. С.; а Маша видела его еще у Семевского81.

20/V. Ну конечно, мой vis-à-vis82 держал экзамены и вчера сдал последний, потому что после обеда на его окошке появился огромный букет, чьей-то рукой вставленный в розовый фарфоровый кувшин от умывального прибора, и целый вечер его не было дома. Видно, гулял на радостях.

А сегодня он встал поздно и ни разу не взял книги в руки. Сначала долго стоял перед окном, заложив руки в карманы, зевая и со скучающим видом заглядывая во все окна, а потом присел к столу, потягивался, дрыгал на стуле, как нетерпеливые мальчики за скучным уроком престарелой гувернантки, которой они в грош не ставят, наконец положил локти на стол, опустил на них голову и – заснул, сладко, по-детски добросовестно. Он еще совсем юный на вид, насколько я его сегодня разглядела, почти безусый.

Проспав добрый час в таком положении, коллега встал, переоделся в светло-серый костюм, долго повязывал галстух перед поставленным на столе зеркалом, справившись с ним, покрылся соломенной шляпой и ушел.

Сейчас я пишу уже без лампы, при свете раннего утра, а его все еще нет.

Впрочем, вот он вошел.

Ясное дело, человек покончил с экзаменами! Прежде он себя так не вел.

21/V. О черт! Проклятый Петербург! Чтоб ты провалился! Чтоб грязная волна Балтики снесла тебя бесследно! Чтоб разверзлись топкие болота, на которых ты воздвигнул свои граниты, и ад поглотил тебя! Милый, бесценный Петербург, я желаю для тебя в настоящее время все десять египетских казней83, но больше всего – прочь от тебя, как можно дальше, куда угодно, хоть на край света, хоть черту в лапы!

Эти белые ночи точно незакрывшиеся глаза покойника. Холодные, безжизненные, мертвые, глядят они всю ночь на меня, и не чувствуется в них ни единого движения, ни малейшего биения (пульса) жизни. Прозрачное, немерцающее, словно безвоздушное пространство, бездна необъятная, бесконечная.

Ложусь со светом и встаю с тем же светом, ни на минуту не сомкнув глаз.

Лежу до изнеможения. Не спится… Первое время веду себя довольно спокойно и думаю. Всякие мысли приходят в мою недремлющую голову: и веселые, и интересные, и печальные, и глупые. Наконец, начинаю испытывать (чувствовать) физическое утомление; является желание заснуть. Но сна нет. Нет жизни… (А) тело (между тем) мое начинает как-то судорожно сокращаться, (и) я принимаюсь ворочаться: то носом в подушку, то в растяжку на спине, то свернувшись калачом и задрав нос кверху. Ничего не помогает… чем больше ворочаюсь, тем дальше уходит сон. И лежать смирно нет уж сил. Подушки превратились в жесткие комки и как камни давят голову. Уже не до дум. Хочется только одного: заснуть, ради и во имя чего угодно…

Сон не идет…

Вместо него – злость и раздражение. Нервы взвинчиваются; кулаки сжимаются; я начинаю стучать ими по полу (я сплю эту зиму на полу), в стену. Стучу сначала слабо, потом все сильнее, чтобы почувствовать хоть боль. Не помогает! Сна нет…

Наконец, я не выдерживаю больше, вскакиваю и как бешеная начинаю метаться из угла в угол, из конца в конец, сотни, тысячи раз измеряю свою комнату, как дикий зверь в клетке. Бегаю все быстрее, до тех пор, пока не падаю, разбитая до того, что не в состоянии уж ни повернуться, ни стукнуть кулаком.

Тогда начинается что-то похожее на дремоту. Бледная, такая же немигающая, как сама ночь и утро, подползает она к моему изголовью, и меня охватывает оцепенение. Я как будто забылась, но вместе с тем чувствую все, что происходит вокруг, и порой даже не знаю, сплю я или нет, во всяком случае готовая каждую минуту раскрыть глаза и продолжать то же состояние, которое было за минуту перед тем.

Приходит полное утро.

За стеной начинают вставать. Лидия разводит самовар и немилосердно стучит (о дочь сатаны!) по полу поленом, выкалывая из него щепы. Я стучу ей в стену что есть мочи, она – преспокойно продолжает свое, несмотря на то что каждый день я с ней воюю за это.

Но вот щепки наколоты, я опять впадаю в оцепенение.

Вдруг дверь ко мне отворяется: «Барышня, прачка пришла…»

– О Господи! – призываю я уже добрую силу, – да просила ж я не будить меня84! Пусть приходит кто угодно, десять тысяч прачек, пусть все горит, проваливается, только Бога ради дайте мне заснуть…

Лидия с ворчанием уходит. Но дело мое окончательно проиграно: даже былое оцепенение не приходит, и я подымаюсь со своего ложа белее самых белых петербургских ночей…

И так каждый день вот уже полторы-две недели. И красота их мне не в красоту.

А как наслаждалась я Петербургом в прошлом году этой порой. Я тоже осталась одна, и белые ночи как хороши были! И спалось после них как хорошо!..

А теперь – устала… «Умереть – уснуть…»85

23/V. Голубушка Lusignan! Она сегодня опять принесла мне корму: наделала буттербродов и в мое отсутствие занесла их мне.

Сколько людей мне делают добро на каждом шагу, а я?..

Противная эгоистка! Вчерашней ночи я забыть не могу!..

Вечером. Сколько все-таки басен заимствовал Крылов у Сумарокова. Но зато и какая разница в исполнении. Все равно как Шекспир и его бесталанные источники!

А может быть даже, Крылов и не заимствовал, а просто у него с Сумароковым был один общий источник.

Вот сходные басни у них: «Феб и Борей», «Дуб и Трость», «Лисица и Журавль», «Блоха» (тут только два места: «Слона потом вели на улицах казаться» и затем блоха, сидя на слоне: «О как86 почтенна я! Весь мир ко мне бежит, мир вид мой разбирает И с удивлением на образ мой взирает», – совсем как – «Мы пахали»); «Учитель и Ученик» (тема и мораль та же, что в «Кот и Повар» Крылова), «Пастух-обманщик», «Лев, Корова, Овца и Коза» (кажется, на эту тему есть и у Крылова), «Лев