Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

во Францию моду на джаз и регтайм. Многие черные музыканты, воевавшие на европейских фронтах, решили остаться, по праву посчитав Париж более либеральной альтернативой родным Штатам [103]. Через пару лет негритянская музыка звучала по всему Монмартру, просочилась в бары, отели и престижные белые кварталы. В песне «Повсюду джаз» 1920 года были такие слова: «Джаз-бэнды днем, джаз-бэнды ночью – / Повсюду джаз». Негритянская музыка завораживала даже классиков – Стравинского и Орика, а принц Уэльский, приехав на Монмартр, забрал с собой коллекцию джазовых пластинок.

В 1925 году белые французские музыканты жаловались на «черную напасть». В одной газете писали, что они были рады «сами играть этот джаз», но управляющие дэнсхоллов отвечали: «Возвращайтесь, когда кожа почернеет». Во Франции считалось, что только черные музыканты улавливают «душу джаза», его современную суть и хаотичный пульс. И не только в музыке чернокожие пользовались преимуществом: вслед за Пабло Пикассо, использовавшим черные мотивы в своем творчестве, французская культура открылась новой черной эстетике. Весной 1925 года в Париже прошла великолепная выставка декоративного искусства, где целый раздел отводился африканской скульптуре, восхвалялась живость ее линий и выразительная простота форм. Африканские мотивы стали появляться в текстиле, керамике, дизайне ювелирных украшений. Популярностью пользовались даже черные боксеры, которых считали воплощением первобытного благородства. Эстет Жан Кокто написал либретто к балету «Бык на крыше»; действие разворачивалось в подпольном питейном притоне, а главным героем был боксер. Позже Кокто открыл ночной клуб с тем же названием и в той же эстетике.

Негритянская культура захватила и Театр Елисейских полей – модернистскую площадку, где в 1913 году состоялась скандальная премьера «Весны священной» Нижинского. В театре также выступала авангардная труппа «Шведские балеты». В 1925 году импресарио Рольфу де Маре пришла мысль перемешать «высокое» и «низкое» искусство – в то время в Париже это смешение было в моде – и добавить в театральный репертуар номера из мюзик-холлов. Де Маре подыскивал подходящие номера, и тогда художник Фернан Леже дал ему совет, изменивший все: «Пригласи негров. Это будет бомба».

Тот же Леже познакомил де Маре с американкой, живущей в Париже, которую считали экспертом по чернокожим артистам. Кэролайн Дадли росла на французских романах и полотнах импрессионистов, а ее семья отличалась необычайно либеральным мировосприятием. Отец приглашал в свой дом в Чикаго чернокожих друзей и водил дочерей на негритянские водевили. Теперь Кэролайн жила в Париже с мужем-дипломатом и раздумывала привезти из Америки труппу черных танцоров и музыкантов, не сомневаясь, что те «поразят, ошеломят и шокируют публику».

Де Маре и продюсер Андре Давен предложили ей сотрудничество, и в июле она отплыла в Нью-Йорк искать таланты для шоу, уже получившего название – «Негритянское ревю». Она метила высоко: хотела привлечь знаменитостей вроде Флоренс Миллс и Этель Уотерс. Но обе певицы запросили слишком высокие гонорары, и Кэролайн пришлось отказаться от своей затеи. Но потом она пошла в клуб «Плантейшн» и увидела там танцовщицу, которая «выделялась из общего ряда как восклицательный знак». Она поняла, что нашла свою звезду.

Другие с ней не согласились. Луи Даглас – его позвали в ревю танцором и хореографом – считал, что парижане не оценят Жозефину. Ее танцы казались ему слишком эксцентричными, а голос тонким; в вокальных номерах от нее не было толку. Но главное, сама Жозефина не горела желанием ехать в Париж. Она отнеслась к миссис Дадли с большим подозрением, когда та заявилась к ней в гримерку. Кэролайн была миниатюрной женщиной, хрупкой, как пташка, но пугающе эмоциональной. Вперившись в Жозефину пронзительным взглядом, она принялась пылко объяснять, почему так важно познакомить Европу с негритянским искусством. Жозефина не привыкла рассуждать об искусстве; ей также было странно видеть женщину в роли продюсера, наделенного властью и богатством. Она заподозрила, что Кэролайн Дадли просто хочет с ней переспать.

Ее колебания отчасти объяснялись страхом неизвестности. Несмотря на все свои амбиции, в душе Жозефина оставалась девчонкой из гетто. Ей было трудно представить, что она переплывет океан и окажется в незнакомом городе, где жили чужие люди, говорившие на непонятном языке. В своих мечтах она так далеко не заплывала. С нетипичной для себя лживой сентиментальностью она заявила, что не сможет уехать в Париж и бросить своего приятеля Ральфа.

Тем не менее Кэролайн не сдавалась и возвращалась в «Плантейшн» каждый вечер. Она рисовала соблазнительные картинки успеха и посулила Жозефине двести пятьдесят долларов в неделю – вдвое больше нынешнего гонорара. Она даже намекнула, что у Жозефины в ревю будет сольный вокальный номер, а может, два. Но чаша весов окончательно склонилась в пользу Кэролайн из-за любви Жозефины к красивым вещам. Однажды Кэролайн явилась в клуб в пальто в китайском стиле, богато расшитом золотой нитью. Жозефине понравилось пальто, и она попросила Кэролайн ей его подарить; та поняла, что это ее шанс. Она подарила пальто, а 15 сентября Жозефина села на лайнер «Беренгария» и отплыла во Францию.

Двумя годами ранее, когда Таллула готовилась переплыть Атлантический океан, ей казалось, что она летит на Марс. Жозефина испытывала похожие чувства. Она никогда так не боялась; страх «сковал мой мозг, мое сердце, мое нутро с такой силой, что, казалось, все рассыпается». Но она знала, как много может принести новое начало. Собираясь в Париж, она отложила все письма и записки, которые хранила, все фотографии и подарки поклонников – всю память, что связывала ее с Америкой. Все это отправилось в мусор. Прибыв во Францию, Жозефина пылала решимостью оставить прошлое позади и взять с собой только будущее.

Глава седьмая

Диана

В надежде на карьерный прорыв Жозефина отправилась в Европу, а Диана, напротив, поехала в Америку, потому что та казалась ей страной возможностей. Это случилось двумя годами ранее; она играла в постановке Макса Рейнхардта «Чудо» в Нью-Йорке, вдали от требований семьи и долга. Хотя ее имя и титул обеспечили спектаклю кассу, американцев не слишком заботили нюансы британской классовой системы. Им не казался унизительным выбор леди Дианы Купер, решившей финансово поддержать своего супруга и ради этого стать актрисой. В Америке она могла питаться мясной запеканкой в столовой в целях экономии, и никто не стал бы шушукаться и сплетничать у нее за спиной.

В конце войны, когда Диана отстаивала свою независимость и право выйти замуж за Даффа, такая свобода казалась ей немыслимой. В вечер перемирия они с Даффом сидели и оплакивали погибших на войне друзей; тогда она поклялась пойти домой и наконец сообщить родителям о помолвке. Но это далось