Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

При этом ни от Виктории Анатольевны, ни от Екатерины Васильевны плохих слов о Шукшине мы не слышали. Ровно наоборот.

М.Г.: Вот и Лидия Федосеева-Шукшина, вспоминая о том, как начался их роман, признаётся:

Правильно говорят – от ненависти до любви один шаг. Иногда этот шаг превращается в долгий путь. И я этот путь прошла. Во время съёмок «Какое оно, море?» он был несвободен – но он ещё со времён учёбы во ВГИКе никогда не был свободен. Репутация у него в этом плане была не самой лучшей. Но мне уже было всё равно – я знала, что ни с кем не хочу никаких отношений, кроме него.[234]

Е.П.: Эх, Василий Макарович! Знал он какой-то тайный ключик к женским сердцам!

Но давайте лучше о его прозе. Вот тут он совершенно точно не изменял – своему предназначению, самому себе. В описываемый период, то есть в середине шестидесятых, Шукшин как писатель был связан с «Новым миром». Хотя как – связан? С Твардовским чаёв не гонял. Был для него, думаю, всего лишь одним из многих хороших писателей (а других, как считал Твардовский, журнал не публиковал). Какой-то внутренней близости у них – не было.

М.Г.: Наверное, и быть не могло. Вот характерный эпизод из воспоминаний Василия Белова, бывшего некоторое время тоже «новомировским автором», о беседе с Твардовским:

Мы говорили тогда о положении крестьянства. Моя позиция была вполне радикальна: надо устранить советское крепостное право и дать паспорта всем колхозникам. Александр Трифонович вдруг поднялся из-за стола во весь свой богатырский рост. Он вышел на середину кабинета и широко развёл руками:

– Так ведь разбегутся же все![235]

Шукшин и Белов, «разбежавшиеся» из деревень не без труда, вряд ли могли разделить пафос Твардовского.

Тем не менее, Шукшин в «Новом мире» публиковался с радостью. Он понимал, что внимание аудитории, прежде всего той самой, «прогрессивной», столичной, к которой он, может, и относился с подозрением, но к которой (особенно первое время) страстно тянулся, именно на стороне «Нового мира», а никак не «Октября».

Попал он в журнал при посредничестве знаменитого писателя, лауреата Сталинской премии, будущего эмигранта и диссидента Виктора Платоновича Некрасова. Некрасов, судя по всем воспоминаниям, был хорошим, добрым, щедрым человеком, увлекающимся новыми идеями и новыми именами. (А что выпить любил – так, прямо скажем, их с Шукшиным это могло только сблизить.) Помог он и Шукшину с «Новым миром». Вот как рассказывал об этом сам Некрасов:

Отправил в «Новый мир» Асе Берзер, от неё всё зависело в этом журнале. Повесть она прочла, увидела, что парень кое-что может, но для печати не взяла (кажется, это были «Любавины»), попросила, если есть, принести рассказы. Вася принёс. Ася прочла и тут же дала в номер. Так родился писатель Шукшин.[236]

Е.П.: Анна Самойловна Берзер была замечательным редактором, как говорится – сейчас таких нет.

Её рука прикасалась к текстам как орудие высшей справедливости, это была такая редакторская школа: оставлять только абсолютное,[237]

– вспоминала Анну Самойловну добрым словом Людмила Петрушевская. Многих Берзер открыла (например, Солженицына), многим помогла, хотя, конечно, «всё решал» в журнале – только Твардовский. В.Гроссман, Ю.Домбровский, В.Некрасов, В.Сёмин, Г.Владимов, В.Войнович, Ф.Искандер – Шукшин оказался в хорошей компании.

Однако после публикации в «Новом мире» двух циклов рассказов («Они с Катуни» – 1963, № 2, и «Рассказы» – 1964, № 11) писатель не печатается на страницах этого журнала в течение двух с лишним лет. 1965–1966 гг. – это вообще период заметного охлаждения отношений Шукшина со столичными изданиями. Отвергнутый «Новым миром» роман «Любавины» он публикует в журнале «Сибирские огни», там же в 1966 году появляется цикл «Три рассказа». И только в начале 1967 года начинается следующий этап сотрудничества Шукшина с «Новым миром». Пойдут уже иные по всем статьям рассказы, многие из них – вершинные для шукшинской прозы.

М.Г.: Но важно то, что рассказы, опубликованные в «Новом мире» в 1964 году, «Стёпка» и «Змеиный яд», носят переходный характер. В них много обобщающего, отходящего от «моментальных снимков» действительности, которых в «Сельских жителях» хватало. Характер героев тут не исчерпывается понятиями «городской» или «деревенский», тут всё сложнее. Рассказ «Стёпка», например, можно считать первым рассказом о легендарных шукшинских «чудиках». И, кстати, именно на «Стёпку» набросились критики (правда, уже после выхода фильма «Ваш сын и брат», в сценарии которого использован этот текст; фильм снимался в 1965 году).

Василий Макарович первоначально хотел назвать рассказ просто «Дурак». Стёпка и верно дурак – с житейской точки зрения. Но Шукшин имел в виду, думаю, иное: как отмечает шукшиновед Павел Глушаков, слово это здесь

…не несёт никакого бранного значения, а скорее актуализирует мотивы досады и горести за судьбу «непутёвого», то есть сбившегося с пути героя, симпатичного автору (это откликнется потом в повести-сказке «До третьих петухов»).[238]

Е.П.: Критики, ругавшие Шукшина, опасались, что Стёпка и зарезать может. Мол, нечего уркам симпатизировать. На эту критику Василий Макарович откликнулся одним из своих программных текстов. Как будто пытался что-то доказать себе самому, хотя вещи говорил меж тем важные для всех. Не только для зрителей-читателей, но вообще для всех, живущих в нашей стране.

Что я хотел?.. Вот сейчас начнётся тягомотина: что я хотел сказать своим Степаном в рассказе и фильме. Ничего не хотел. Я люблю его. Он, конечно, дурак, что не досидел три месяца и сбежал. Не сбежал снова воровать и грабить. Пришёл открыто в свою деревню, чтобы вдохнуть запах родной земли, повидать отца с матерью. Я такого дурака – люблю. Могуч и властен зов Родины, откликнулась русская душа на этот зов – и он пошёл. Не надо бояться, что он «пырнёт ножом» и, «кривя рот, поёт блатные песенки…». Вот сказал: не надо бояться. А как докажешь? Ведь сидел? Сидел. Но всё равно бояться не надо. Я хотел показать это – что не надо бояться – в том, как он пришёл, как встретился с отцом, как рад видеть родных, как хотел устроить им праздник, как сам пляшет, как уберёг от того, чтоб тут не сломать этот праздник, и как больно ему, что всё равно это не праздник вышел…[239]

Праздник, праздник нужен русскому человеку, задавленному буднями! И то, что будни эти тюремные, лагерные, – это