Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

или Луи, или как там его звали, уже четыре часа; он исчез; она уверена, что с ним что-то случилось; что я должен немедленно что-то сделать; что я ее так утешу, что она немедленно приедет в отель; я должен держать ее за руку и так далее. Это было слишком. Мне было все равно, отсутствовал ли Луи три или тридцать часов, выкурила ли она четыре или сорок трубок, поскольку с этими людьми все равно ничего не случается – они делают вид, что безрассудны, но, в конце концов, прекрасно заботятся о том, чтобы не пострадать, – и для человека, изо всех сил пытающегося спасти свою собственную жизнь, я не считал разумным пытаться жить для этих других людей и позволять им питаться мной.

Поэтому я сказал мистеру Фицджеральду, великому аналитику души, чтобы он ничего не говорил женщине обо мне, не давал никакой информации обо мне, о том, что я делаю и где нахожусь. Я сказал ему об этом в Париже, сказал еще раз в Швейцарии, и в обоих случаях мужчина добрался до нее так быстро, как только мог. На этом Монтрё для меня закончился. Она немедленно отправила всю информацию в Америку, и прямо в мой отель стали приходить душераздирающие письма, телеграммы и так далее, с угрозами найти меня, свести с ума, убить и так далее. Мне хотелось пробить стены. Жители отеля, которые были очень добры ко мне, взяли с меня три франка дополнительно за то, что я принес в отель бутылку вина с собой, (в Швейцарии они имеют на это право) но я выместил на них свою ярость, сказал, что уезжаю на следующий день, разбушевался, разбил в городе окна, сантехнику и так далее, вернулся в отель в два часа ночи, стучал в дверь директора и в двери двух английских девиц, носился с хохотом по коридорам, ругался и пел – и, в общем, вынужден был уехать.

Я отправился в Женеву, где пробыл около недели. Тем временем моя книга вышла в Англии. Я написал издателю заранее и попросил не присылать рецензии, потому что я работал над новой книгой и не хотел, чтобы меня беспокоили: он написал в ответ очень ликующее письмо, сообщил, что книга имела большой успех, и сказал: «Прочтите эти рецензии – вам нечего бояться». Я прочитал их; они были очень хорошими; я пришел в состояние сильного возбуждения. Потом он присылал мне большие порции рецензий – большинство из них были очень хорошими, некоторые плохими. Я по глупости прочитал их и пришел в очень возбужденное состояние по поводу книги, которую должен был оставить позади несколько месяцев назад. Вдобавок к этому, а также к телеграммам и письмам из Нью-Йорка, я получил в Женеве две очень плохие рецензии – жестокие, несправедливые, горько личные. Я был по горло сыт всем: я написал Перкинсу короткую записку, в которой прощался с ним, просил прислать денег, никогда больше не писать и так далее; я написал английскому издателю еще одну; я оборвал всю почту по телеграфу в Париж; я собрал вещи, помчался на авиационное поле и сел на первый попавшийся самолет, который, как оказалось, летел в Лион…

Это была грандиозная поездка, длившаяся три недели и принесшая мне бесконечное количество пользы. Все это время я писал, писал, писал. Я написал очень много – моя книга представляет собой одну огромную длинную книгу, состоящую из четырех средних по размеру книг, каждая из которых законченная книга сама по себе, но каждая является частью целого. Однажды я остановился в Женеве, и, конечно, мистер Фицджеральд был на работе, хотя он был в Веве, а затем в Ко (небольшая деревня в Швейцарии) . Его жена, по его словам, была очень близка к сумасшествию в Женевском санатории, но сейчас идет на поправку. (Оказалось, что она находится в получасе езды на скоростном поезде от Женевы) Когда я сказал ему, что покидаю Женеву и приезжаю в Шварцвальд, он тут же решил вернуться в Ко. Я был с ним в ночь перед отъездом из Женевы; он сильно напился и был огорчён; он хотел, чтобы я поехал и остановился у его друзей Дороти Паркер и неких людей по фамилии Мерфи [мистер и миссис Джеральд Мерфи из Нью-Йорка] в Швейцарии неподалеку. Когда я не ответил на это приглашение, он был весьма раздражен; сказал, что я удаляюсь от людей, потому что боюсь их, и так далее (что совершенно верно, и что, как мне кажется, учитывая мой опыт общения с мистером Фицджеральдом и другими, свидетельствует о чертовски здравом смысле. Интересно, как долго мистер Фицджеральд протянул бы в одиночестве, если бы не было больше ни бара «Ритц», ни парней из Принстона, ни мистера Фицджеральда). В любом случае, я приехал в Базель, и Фицджеральд проехал со мной часть пути, возвращаясь в Ко.

И последнее слово о нем: я жалею, что познакомился с ним; он доставил мне неприятности и стоил мне времени; но в нем еще есть хорошие качества. В его поведении по отношению ко мне смешались злоба и великодушие; он прочитал мою книгу и очень хорошо о ней отозвался; затем горечь стала его квалифицировать: теперь он бесплоден, импотент и алкоголик, и не может закончить свою книгу, и я думаю, что он хотел навредить моей собственной работе. Это подло, но человеку пришлось нелегко: он действительно любит свою жену и, полагаю, помог ей попасть в эту ужасную переделку. Сейчас я ничего не имею против него – конечно, в конце концов, он не может причинить мне вреда, – но я доверял ему и думаю, что он сыграл подлую шутку, рассказав мне сказки.

Во всяком случае, я очень быстро справился со своими проблемами, пропотел в Провансе и вот я здесь, пытаюсь закончить одну часть книги, прежде чем уеду отсюда. Возможно, я поеду в Англию, где, как уверяет Ривз, мой издатель, я смогу тихо и спокойно работать. Он мне очень нравится, и к тому же там есть еще два-три человека, с которыми я могу поговорить. Никогда в жизни я не был так полон желания писать – если я смогу сделать то, что хочу, я верю, что это будет хорошо.

Вернувшись из изгнания, я обнаружил огромную кучу писем и телеграмм. Ривз был очень расстроен моим письмом и повсюду строчил телеграммы. Он прислал мне замечательное письмо: мол, книга получила великолепный прием, и не надо быть «проклятым дураком» из-за нескольких рецензий. Перкинс написал мне два замечательных письма