Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

и язвительное письмо, которое я заканчиваю тремя словами: «Идите в ад» и завершаю его новыми заверениями в своей горячей личной неприязни. Конечно, я говорю им, что я молод, что я неизвестен и что, следовательно, они были наглыми. Такие люди знают только два настроения – наглость и раболепие. В конце концов, как я им снова говорю, проблема проста: – она заключается в фундаментальной честности.

Возможно, это вас шокирует. Это не самое лучшее начало, когда человек малоизвестен и нуждается в покровительстве. К сожалению, Фриц, у меня не хватит духу склониться перед подобными оскорблениями. В невзгодах я становлюсь более упрямым. Но я начинаю понимать, что простого курса по написанию пьес недостаточно. Должен быть еще курс торгашества, аукциона, раболепия, подхалимства, лизоблюдства и нытья – своего рода курс продаж, знаете ли.

Мне постоянно говорят, что нужно иметь дружбу с такими людьми. Это неправда! Может быть, это и труднее, но, ей-богу, этот мой внутренний демон не находится во власти их безволия; это пламя, разгоревшееся однажды, нельзя принимать легкомысленно, и, да поможет мне бог, настанет день, когда я без посторонней помощи повалю их на скрипучие колени.

Это большое бахвальство, но люди становятся скромными в условиях процветания – это нечестная добродетель. И у меня хватает ума понять, что в моих бреднях есть что-то школярское.

Вот что получается: трубу отбирают, а поэзия остается: ее у меня не отнять.

И тут я перехожу к предложению мисс Хелберн разыскать ее. Зачем? Я не умею представляться. Что она мне скажет? Встретит ли удивленный взгляд, когда я скажу ей, что пришел по ее предложению? Вытеснит ли он смутные воспоминания, когда я скажу, что она говорила обо мне с вами – что это было через вас. Последовал ли за этим перфектный разговор, в котором она смутно вспомнила, что моя игра «многообещающая»? Ей-богу, Фриц, я этого не потерплю. Болтливая женщина – это уже плохо; женщина, организованная артистически, для меня – феодалиста – невыносима. Лемон и Лангнер были добры ко мне; я вспоминаю их с симпатией.

Но боги на Олимпе передали послание через облака. Поэтому, ради всего меня, они могут отправиться в ад. Четыре месяца я играл с ними; они доводили меня до бешенства своим бездействием. Наконец, они вернули ее [пьесу] с жалкой уклончивостью: «хорошо, но не вписывается в нашу программу сейчас» – «возможно, вы были немного предвзяты в IX акте, но тогда, возможно, вы не были».

А потом эта очаровательная мисс Хелберн, чья лилейно-белая рука до сих пор ни разу не сжимала мою, спросила Д.П. [Джорджа Пирса Бейкера] – где-то в поезде, – вношу ли я какие-либо изменения в предложенную пьесу. Зачем они так лезут не в свое дело? Это приводит меня в ярость. Они могли бы поговорить со мной, если бы у них был хоть какой-то искренний интерес. А теперь, будь они прокляты, они придут ко мне или не придут вовсе. 150 долларов в месяц, Фриц, дают огромное чувство уверенности в своей [ненормативной лексике?].

И кстати, мне платят не семь или восемь, а двенадцать ежемесячных взносов. Это значит, что в сентябре, когда я закончу, мне причитается 750 долларов. В октябре я отправляюсь в Англию – [–] на пароходе. Я планирую отправиться в Корнуолл, в какую-нибудь маленькую деревушку, где дешево, и остаться там на месяц или два – писать, писать, писать. Я отправляюсь на небеса, в октябре.

Я очарован, я в восторге от того, что мое исчезновение было полностью успешным, что бешеные попытки «47-ых» обнаружить меня были сорваны. Пожалуйста, не выдавай меня, Фриц. Теперь для меня все равно, умереть, или съесть топор. Один или ничего. Я хочу сделать это, не привязываясь ни к кому и ни к чему. Я чувствую себя графом Монте-Кристо, у которого уже есть [–] «Мир принадлежит мне» и который должен вернуться двадцать лет спустя с состоянием и благородным именем.

Что касается «47-ой Студии», то я не думаю, что им будет очень трудно забыть меня, разум функционирует изо дня в день; сегодняшний шедевр забывается завтра; вчерашний лев не вспоминается сегодня – культура прошлой недели изживает себя и вытесняется уже новой. Вот хорошая, добрая, глупая, бесполезная мисс Лавмен. В прошлом году она преследовала меня. Если я не ходил на ее ужасные чаепития в воскресенье, то в понедельник получал выговор. Я был Мильтоном, Шекспиром, Китсом и многими другими. На Рождество этого года я увидел ее в Оперном театре. Ее лицо озарил взгляд смутного узнавания. Где-то она встречала меня раньше. Я начал говорить. Она предостерегающе подняла палец. «Не говорите! Я вас знаю! Ваше имя у меня на кончике языка. Сейчас все вспомнится».

И тут, дорогой Фриц, заговорил [Джордж Пирс Бейкер]. Кожа Исава, ты знаешь, но голос Иакова.

Я полностью отрезаю себя от Д. П. [Джорджа Пирса Бейкера] и всех остальных. Впрочем, он, кажется, уже разорвал пуповину. Для меня же винные темные моря посылают заманчивые мановения; моя кора гаснет, и, как Колумб, я найду новый зеленый мир, где мой дух воспрянет, [и, подобно] Одиссею, я приплыву на зачарованные острова – возможно, чтобы съесть лотос и погрузиться в дремотное забвение этого настоящего фактического существования [–].

Я должен решить для себя. Все для себя – и чудо и слава этого еще не угасли. Ведь еще совсем недавно я полностью полагался на то, что за меня все решат старшие. Несколько коротких слов, авторитетное напутствие, и ранящее дело моей фифы было бы улажено. И все же за два с лишним года я ни разу не предложил Д. П. [Джорджу Пирсу Бейкеру] плана своего будущего, который не был бы осужден; я не получил от него ни одного, который был бы осуществим или который был бы ему по плечу [–]. В последнее время для моего будущего. Я предлагал дом, Нью-Йорк, преподавание, Европу – все, особенно Европа, было осуждено. И вот теперь, на Рождество, когда дело невозможно, а идея как будто и не предлагалась, профессор Бейкер сказал: «Знаете, я думаю, что для вас было бы хорошо, если бы вы сейчас поехали на год за границу».

[здесь письмо обрывается на полуслове]

Джулии Элизабет Вулф

[Нью-Йорк]

4 апреля 1924 года

Дорогая мама:

Всего несколько строк – это все, на что у меня хватит времени. Я должен вернуться к бесконечной работе по исправлению тетрадей, которые, как ручей, текут бесконечно. Три дня в неделю или четыре я могу спать допоздна, и обычно так