Мемуары - Станислав Понятовский

Она действительно умна, но тщеславие её безмерно. Она славится сварливым нравом, и всё руководство нашим делом терпеть её не может. Только олухи и могли ввести её в курс того, что было известно им самим — а это были, в сущности, лишь очень немногие обстоятельства. И.И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее, написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения.

Заслуживает похвалы сила ума князя Барятинского, скрывавшего наш секрет от любопытства брата, адъютанта предшествующего императора, ибо доверять ему было хоть и опасно, но бесполезно. В конной гвардии офицер по имени Хитров, двадцати двух лет, и унтер-офицер по имени Потёмкин, семнадцати лет, дирижировали всем рассудительно, храбро и расторопно.

Вот как, примерно, выглядит наша история. Всё произошло, уверяю вас, под моим особенным руководством, а ведь в конце на меня свалились ещё и дела морские, поскольку отъезд за город помешал точному выполнению плана, созревшего ещё за две недели до того.

Молодые женщины, из которых предыдущий император составил свою свиту, помешали ему, когда он узнал о событиях в городе, воспользоваться советом старого фельдмаршала Миниха — броситься в Кронштадт или уехать с группой приверженцев в армию. Когда же он подошёл, наконец, на галере к Кронштадту, город этот был уже на нашей стороне благодаря действиям адмирала Талызина, обезоружившего генерала Девиера, который, по поручению императора, прибыл в Кронштадт ещё до него. Один из офицеров порта, по собственному почину, пригрозил несчастному государю, что выстрелит по его галере из пушки...

Наконец Господь привёл всё к угодному Ему финалу. Это напоминает, скорее, чудо, чем реальность, предвиденную и организованную, ибо столько счастливых совпадений не могли быть собраны воедино без Его руки.

Ваше письмо я получила. Регулярная переписка встречает тысячи препятствий. Мне приходится соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать любовные записки. Я крайне стеснена во всём; не могу описать вам этого подробно, но это так.

Я сделаю всё для вас и вашей семьи, будьте твёрдо в этом уверены. Я вынуждена соблюдать тысячи условностей и тысячи предосторожностей — это даёт мне ощутить всю тяжесть правления.

Знайте, что всё решалось на основе ненависти к иноземцам — ведь Пётр III слыл за одного из них.

Прощайте, странные случаются в мире ситуации».

III

Едва пробежав глазами это письмо, я вернулся в Пулавы, чтобы прочесть его дяде. Тот заставил меня повторить чтение — своей жене, дочери и своему сыну.

С этого дня, я стал различать на физиономии дяди надежду на то, что на моём пути к королевскому трону окажется столько препятствий, что, устав преодолевать их, корону предложат ему ...У него вырвалось даже как-то, в моём присутствии, что он не примет корону, если только после его смерти трон не будет закреплён за его сыном.

А сын, выйдя из комнаты отца, повторил мне то, что неоднократно говорил прежде:

— Каждому — своё. Мне известно, как способно воодушевить других то, что называют славой. Готов признать, что слава победоносного военачальника или добродетельного законодателя, особенно, таких, как Нума Помпилиус[62] или Альфред Великий[63] — вещь прекрасная. Но, заверяю вас, меня подобная слава не трогает, я вовсе её не хочу. Я оставляю славу на долю тех, кому угодно попытаться её заслужить. И это так для меня несомненно, что я не только не собираюсь воспользоваться перспективой, которую это письмо Екатерины II открывает, вроде бы, передо мной, но, не откладывая, напишу графине Брюс и поручу ей заклинать императрицу не иметь в виду меня, а только лишь вас.

Тщетно пытался я переубедить его. Он отправил письмо. Это так меня взволновало, что я не удержался, и сообщил о письме дяде — следуя той сердечной привязанности, которую я испытывал по отношению к его сыну. Дядя мне не ответил, но желчно упрекнул в этом поступке князя Адама, как мы увидим далее.

После нескольких дней обсуждений было решено, что я пошлю ответ, воспользовавшись тем же каналом, через де Мерси, и напишу, что мы предпочли бы Кайзерлингу — Волконского.

Последовавшие затем письма де Мерси, де Бретейля и императрицы сообщат читателю всё то, о чём я мог бы рассказать.

«Сударь.

Возвратился мой нарочный, и я получил письмо, которое ваше сиятельство сделало мне честь написать 11-го; вложение было незамедлительно передано по назначению.

Просьба о паспорте для моего человека, сударь, с которой я к вам обратился, проистекала из того, что я запретил ему показываться где-либо и кому-либо в Варшаве, желая как можно лучше сохранить тайну его поездки. Я отправляю сегодня курьера, который, проезжая через Варшаву, оставит данное письмо у г-на Караса.

Не могу выразить, сударь, с каким наслаждением встречаю я каждую возможность заверить вас в искренней привязанности, с каковой я имею честь оставаться вашего сиятельства весьма почтительным и преданным слугою Мерси-Аржанто.

Ст.-Петербург, 22 августа 1762.

P.S. Если вам угодно, сударь, использовать для пересылки писем моих курьеров, направляющихся сюда, мне кажется, вы можете адресовав письма мне, доставлять их через кого-то третьего графу Штернбергу, не сообщая ему, что письма эти от вас. Должен предупредить вас, однако, что он не в курсе нашей переписки, и что того, кто передаст письмо, следует посылать лишь будучи уверенным, что он застанет одного из наших курьеров, готового отправиться в Петербург.

P.S. Прошу вас подтвердить императрице надёжность этого канала».

Письмо императрицы.

«9 августа 1762

Не могу скрывать от вас истины: я тысячу раз рискую, поддерживая эту переписку. Ваше последнее письмо, на которое я отвечаю, было, похоже, вскрыто. С меня не спускают глаз, и я не могу давать повода для подозрений — следует соответствовать. Я не могу вам писать, будьте выдержаннее. Рассказывать о всех здешних секретах было бы нескромностью — словом, я решительно не могу.

Не тревожьтесь, я позабочусь о вашей семье.

Мне нельзя послать Волконского, вы получите Кайзерлинга, который прекрасно вам послужит. Я буду иметь в виду все ваши рекомендации.

Не хочу обманывать вас: меня всё ещё вынуждают делать множество странностей, и всё это — самым естественным образом. Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться — как знать, что может произойти.

Если вам расскажут,