Мемуары - Станислав Понятовский

Поскольку было 29-е, день Святого Петра, необходим был парадный обед в полдень. Пока его готовили на столько персон, солдаты вообразили, что Петра III привёз князь Трубецкой, фельдмаршал, и что он пытается нас помирить. Они стали приставать ко всем, проходившим мимо, — к гетману, к Орловым и к другим, заявляя, что они уже три часа меня не видели, и помирают со страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня — «якобы помирив тебя с твоим мужем, чтобы ты погибла — и мы с тобой, но мы его разорвём на куски...»

Это их подлинные выражения.

Я пошла к Трубецкому и сказала ему:

— Прошу вас, князь, садитесь в карету и уезжайте, пока я обхожу войска пешком.

И рассказала ему, что происходит.

Он в ужасе умчался в город, а я была встречена восторженными криками.

После этого я отправила свергнутого императора, в сопровождении Алексея Орлова, ещё четверых офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных, за двадцать семь вёрст от Петергофа в место, именуемое Ропша, уединённое и весьма приятное — на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты в Шлиссельбурге и расставлять на всём пути подставы.

Но Господь решил иначе. Страх вызвал у него боли в животе, длившиеся три дня и разрешившиеся на четвёртый. Он пил в тот день непрерывно, ибо у него было всё, чего он желал, кроме свободы. (Он попросил у меня лишь свою любовницу, свою собаку, своего негра и свою скрипку; боясь, однако, скандала и недовольства людей, его охранявших, я выполнила только три последних его просьбы.) Геморроидальная колика вызвала мозговые явления, он пробыл два дня в этом состоянии, последовала сильнейшая слабость и, невзирая на все старания врачей, он отдал Богу душу, потребовав лютеранского пастора.

Я боялась, что это офицеры отравили его, приказала произвести вскрытие, но никаких следов яда обнаружено не было — это достоверно. Его желудок был здоров; его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Его сердце оказалось на редкость крошечным и совсем слабым.

После его отъезда из Петергофа мне советовали направиться прямо в город, но я предвидела, что войска встревожатся. И решила предупредить распространение слухов под тем предлогом, что мне, дескать, необходимо выяснить, в какое примерно время, после трёх напряжённых дней, солдаты будут в состоянии выступить в поход.

Они заявили:

— Примерно, в десять вечера — но пусть она непременно отправится с нами.

И я отправилась с ними вместе, но на полпути свернула на дачу Куракина, где бросилась одетой на кровать. Один из офицеров снял с меня сапоги. Я проспала два часа с половиной, затем мы снова тронулись в путь.

До Екатерингофа я ехала на коне впереди Преображенского полка. Во главе двигался эскадрон гусар, затем мой эскорт, состоявший из конногвардейцев, затем, непосредственно передо мной, следовал весь мой двор. Позади, по старшинству, шли гвардейские полки и три армейских.

Я въехала в город под несмолкаемые приветственные крики, и проехала прямо в летний дворец, где меня ждали двор, синод, мой сын и все придворные. Я отстояла службу; вслед за тем начались поздравления.

Я почти ничего не пила и не ела, и почти не спала с шести часов утра в пятницу до середины дня воскресенья. Вечером я легла и заснула. Но уже в полночь в мою комнату вошёл капитан Пассек, разбудил меня и сказал:

— Наши люди страшно перепились... Перед ними появился такой же пьяный гусар, и стал кричать: «К оружию!.. Тридцать тысяч пруссаков идут на нас, чтобы увести нашу мать!..» После этого, гвардейцы, взяв оружие, явились сюда, чтобы выяснить, здоровы ли вы. Они заявляют, что уже три часа вас не видели, и обещают спокойно разойтись по домам, убедившись, что вы в полном порядке. Они не слушают ни своих командиров, ни даже Орловых...

Я снова оказалась на ногах и, чтобы не встревожился ещё и гвардейский батальон, охранявший двор, пошла к солдатам и объяснила им, почему уезжаю в такой час. Затем я села с двумя офицерами в карету и поехала к войскам.

Я чувствую себя хорошо, сказала я им, и прошу их идти спать и дать мне тоже отдохнуть, ведь я только что легла, не спав три ночи кряду, и я надеюсь, что в дальнейшем они станут повиноваться своим офицерам...

Они ответили, что тревогу подняли слухи об этих проклятых пруссаках, и что все они готовы умереть за меня.

Я сказала им:

— Ну, вот и хорошо... Благодарю вас всех... Идите теперь отдыхать...

После этого они пожелали мне доброй ночи и много здоровья, и удалились, кроткие, как ягнята, к себе в казармы, оборачиваясь на ходу, чтобы ещё разок взглянуть на мою карету.

Назавтра они прислали мне свои извинения, сожалея о том, что разбудили меня. «Что же это будет, — говорили их посланцы, — если каждый захочет постоянно видеть её... Мы же разрушим и её здоровье, и всё наше дело...»

Потребуется целая книга, чтобы описать поведение каждого из тех, кто стоял во главе. Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твёрдостью, крупными и мелкими подробностями своего поведения, присутствием духа — и авторитетом, благодаря всему этому завоёванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные люди, страстно мне преданные, и они дружат между собою, чего у братьев обычно никогда не бывает; всего их пятеро, но здесь было только трое.

Капитан Пассек выделялся своей выдержкой. Оставаясь двенадцать часов под арестом, он, до моего появления в их полку, не стал поднимать тревоги, хотя солдаты открыли ему и окно, и дверь, а сам он каждую минуту ждал, что его повезут на допрос в Ораниенбаум... Приказ везти его прибыл уже после моего приезда.

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и её девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтобы доверять ей. И хоть она и заявляет, что всё, что произошло со мной, прошло через её руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того,