Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

себя прикованным невидимыми цепями к этой женщине: именно она была той королевой, перед которой он преклонялся долгие годы и в неизменной преданности которой неизменно клялся; она была приемной матерью его родной дочери, а значит, в какой-то мере его супругой; это ей в Париж он отправлял значительные суммы денег на воспитание дочери, на подарки, на непредвиденные расходы; от нее он получал регулярные отчеты о жизни своей дочери и близкой его сердцу семьи. Короче говоря, исподволь и незаметно эта французская семья стала его собственной.

26 сентября 1855 года он писал из Петербурга Полине Виардо и своей дочери: «Дорогая и добрая госпожа Виардо, последнее письмо, которое я получил от вас, – трехмесячной давности, и я не знаю даже, получили ли вы те два письма, что я послал вам с тех пор. Одно из досадных следствий редкости писем состоит в том, что они становятся короткими и незначительными, не знаю уж, отчего это происходит; даю себе слово исправиться, как только обоснуюсь в Петербурге; прошу вас, помогите же мне тогда и вы. Но независимо от того, часто ли я пишу вам или редко, – надеюсь, что вы ни на мгновение не усомнились в моей к вам неизменной привязанности. Это единственное чувство, поколебать которое во мне ничто не может, – вы должны быть в этом уверены».

И в том же письме несколько строк предназначались малышке Полинетт: «…Дорогая Полинетта, вот ты и в новом пансионе – я уверен, что тебе там очень хорошо – надеюсь, что ты будешь усердно заниматься, будешь учтива и послушна. Я к тебе обращаюсь, как к ребенку, а г-жа Виардо пишет, что ты ростом почти с нее, я очень хотел бы повидать тебя, я тебя все-таки узнаю, несмотря на перемену, происшедшую в тебе за те пять лет, что я тебя не видал. Что касается меня, то я постарел и поседел – время идет быстро. Но когда же мы увидимся? А! Вот это-то и неясно. Я могу поручиться только за одно – это случится, как только появится малейшая возможность; к сожалению, это не зависит от меня. Надо запастись терпением, надо в особенности использовать время, чтобы меня сильнее порадовать при свидании».

В этот свой приезд в Петербург Тургенев наконец-то познакомился лично и сблизился с гениальным писателем и братом женщины, в которую он был в последние месяцы влюблен, – Львом Толстым. Лев Николаевич только что прибыл из Севастополя, где он был защитником знаменитого четвертого бастиона. Толстой воспользовался любезным приглашением Тургенева и поселился у него. По приезде пустился Толстой во все тяжкие, кутил до полночи, являлся под утро и потом спал до двух часов дня. Дурной пример заразителен, и Тургенев тоже не стал чураться веселого времяпрепровождения. Он пишет Боткину 3 декабря 1855 года: «Ты уже знаешь от Некрасова, что Толстой здесь и живет у меня. Очень бы я хотел, чтобы ты с ним познакомился. Человек он в высшей степени симпатичный и оригинальный. Но кого бы ты не узнал – это меня, твоего покорного слугу. Вообрази ты себе меня, разъезжающего по загородным лореточным балам, влюбленного в прелестную польку, дарящего ей серебряные сервизы и провожающего с нею ночи до 8 часов утра! Не правда ли – неожиданно и не похоже на меня? И между тем оно так. Но теперь я объелся по горло – и хочу снова войти в свою колею – жить философом и работать – а то в мои лета стыдно дурачиться!»

Действительно, звучит неожиданно, совсем недавно расстался Тургенев с любимой и любящей женщиной, которая безусловно верила ему, и начал развлекаться и проводить ночи с «прелестной полькой»?! Но возможно, что для Тургенева физическое влечение, то есть любовь аристотельская и любовь возвышенная – платоническая, существовали на разных полюсах и не исключали друг друга.

Однако вскоре проявилось явное несоответствие характеров двух великих писателей и между ними стали происходить частые конфликты.

Авдотья Яковлевна Панаева: «Я никогда не вступала в разговоры с литераторами, когда они собирались у нас, а только молча слушала и наблюдала за всеми. Особенно мне интересно было следить за Тургеневым и графом Л.Н. Толстым, когда они сходились вместе, спорили или делали свои замечания друг другу, потому что оба они были очень умные и наблюдательные…

Когда Тургенев только что познакомился с графом Толстым, то сказал о нем:

– Ни одного слова, ни одного движения в нем нет естественного! Он вечно рисуется перед нами, и я затрудняюсь, как объяснить в умном человеке эту глупую кичливость своим захудалым графством!..

Через несколько времени Тургенев нашел, что Толстой имеет претензию на донжуанство. Раз как-то граф Толстой рассказывал некоторые интересные эпизоды, случившиеся с ним на войне. Когда он ушел, то Тургенев произнес:

– Хоть в щелоке вари три дня русского офицера, а не вываришь из него юнкерского ухарства, каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверство.

И Тургенев принялся критиковать каждую фразу графа Толстого, тон его голоса, выражение лица.

– Знаешь ли, Тургенев, – заметил ему Панаев, – если бы я тебя не знал так хорошо, то, слушая все твои нападки на Толстого, подумал бы, что ты завидуешь ему.

– В чем это я могу завидовать ему? в чем? говори! – воскликнул Тургенев…

Тургенев продолжал кипятиться и с досадой говорил:

– Только Панаеву могла прийти в голову нелепая мысль, что я мог завидовать Толстому. Уж не его ли графству?»

Афанасий Фет как-то зашел к Некрасову и узнал о столкновениях Толстого с Тургеневым от Григоровича. «Голубчик, голубчик, – говорил, захлебываясь и со слезами смеха на глазах, Григорович, гладя меня по плечу. – Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, Боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмет рукою горло и с глазами умирающей газели прошепчет: «Не могу больше! у меня бронхит!» – и громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат. «Бронхит, – ворчит Толстой вослед, – бронхит – воображаемая болезнь. Бронхит – это металл!» Конечно, у хозяина – Некрасова – душа замирает: он боится упустить и Тургенева, и Толстого, в котором чует капитальную опору «Современника», и приходится лавировать. Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой в средней проходной комнате лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карманы руками, продолжает ходить взад и вперед по всем трем комнатам. В предупреждение катастрофы подхожу к дивану и говорю: «Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он вас ценит и любит!»

– Я не позволю