Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

…Когда Любимов и Боровский ставили «Гамлета» в Англии, они, конечно же, побывали в Стратфорде, в Доме-музее Шекспира, на месте его захоронения… Остановились в отеле «Белый лебедь». «Хорошо бы, – записал Давид, – приснился Шекспир. В “Белый лебедь” он захаживал, пил и грелся у камина. И мы пили и грелись у камина».

В блокноте и рисунок: вид из окна – Стратфорд, крыша из соломы…

Глава девятая

Шедевры «Таганки»

(продолжение)

Именно спектакль «Деревянные кони», конечно же, подвел черту десятилетнего существования «Таганки». На юбилее – 23 апреля 1974 года – играли, как всегда в этот день, «Доброго человека из Сезуана», но премьера «Деревянных коней» состоялась незадолго до этого, и всех подстегивало желание успеть к «своей» дате.

«Театр, – вспоминал Давид, – находился тогда в отличной форме. Пора неудержимого, радостного существования. Проснешься утром, и уже тянет в театр. Целый день – там. Это была служба, которая отбирала все без остатка. Как тюбик краски: докручивался, дожимался до упора. Счастливая идея Любимова – поставить абрамовскую “Пелагею”, конечно, как-то связывалась с запрещенным “Кузькиным”. Спектакль не удавалось отбить, и он беспокоил и ныл, как незаживающая рана. Повесть Абрамова была по своей силе равнозначна “Матрениному двору” Солженицына, и в театре имелась настоящая трагическая актриса. И как выяснилось позже – две. Добавили еще один рассказ Абрамова, и выстроилась судьба двух деревенских женщин. Вернее – трех: еще дочь Пелагея. Три поколения. В “Деревянных конях” – великая терпеливица Василиса. Такое замечательное свойство русских женщин. И противоположный характер: тоже человек безграничного терпения, но в свой смертный час она, все осознав, восстает. Тогда на «Таганке», кроме идеи литературной, было еще важно, кому из актеров “это” по силам».

И возникал следующий извечный вопрос: как? Как именно это сделать на сцене? К тому времени уже были и «Зори», и «Мать», и «Живой», и «Час пик», и «Товарищ, верь!..» – то есть проза. Пройден целый период активного, живого, «тотального», как определял Давид, театра.

«Деревянные кони» – фактура крестьянского быта. Боровскому, таким образом, пригодился опыт работы над «Живым»: деревенский быт на сцене можно (и интереснее всего) решать средствами условного театра. «Вспомните, – говорил он, – советский театр 20—30-х годов. Средства выражения самого театра были настолько могучи, язык его настолько ярок, что уже не имела значения реальная связь персонажей с бытовой средой. Их средой становился театр. Театр открытой формы, который не скрывает свою театральную природу, а, наоборот, ею демонстративно пользуется».

У Абрамова горожанин приезжает в глухую деревню и на все смотрит со своей городской точки зрения. Описывает «живую» домашнюю утварь, будто экспонаты в музее. Собственно, так и зритель в городском театре смотрит на тот же быт, ту же утварь. Но каким образом все это передать сценически?

«Родился я на море, – так начинал Давид рассказ о своих размышлениях о том, как ему виделась работа над сценическим воплощением абрамовской прозы. – На Черном. Но люблю речку. И отдыхаю по-настоящему только на реке. На лодке или в палатке. А гигантская, за горизонт, вода – для меня слишком тревожна. В лето, которым я занимался “Конями”, так сложилось: друзья, дети, нужно было ехать к морю. И мы нашли деревню на море. На юге Украины. Не север, конечно, как у Абрамова, но крестьянская жизнь и труд везде один. И как-то гуляя по полю, я напоролся на валявшуюся борону. Она, как водится, ржавая, забытая, увязла в земле. Орудие крестьянского труда. Я поднял борону и обомлел, осознав, сколь мощной выразительной силой она обладает. Из этой брошенной бороны исходил могучий и такой многогранный смысл. Острые клыки устремились на меня. Как средневековое орудие пыток. Жуть. Мгновенно возникла картина ареста из “Деревянных коней”. Главная идея Василисы – труд на земле – обернулась для нее трагедией. Это была счастливая – в прямом и переносном тоже смысле – находка. Понадобилось всего несколько минут, чтобы додумать остальное. Меня тут же потянуло домой, в мастерскую. Спустя месяца два за две бутылки водки мы свезли из подмосковного колхоза необходимое для спектакля количество борон.

Повешенные на зубья бороны кружевные занавески и поставленный на широкую доску цветочный горшок с геранью превращались в окно деревенского дома. Положенные на зубья полки с выпеченным хлебом становились пекарней. Когда милиция врывалась в дом Василисы, с окна сдергивались занавески, сбрасывалась утварь домашнего музея и борона оборачивалась тюрьмой. Предмет же не исчерпывается тем, что он сам по себе значит. Это важно. Но необходимо найти его продолжение, его театральную жизнь, обнаружить у него еще два, три, десять разных значений…

К сожалению, потом сцену ареста играть было запрещено. А именно в ней бороны так монтировались, что человек оказывался за ними как за решетками».

На обсуждении постановки в Главном управлении культуры Исполкома Моссовета 8 апреля 1974 года чиновник по имени Владимир Розов, сославшись на «наше мнение», назвал «обязательным» исправление «того момента, когда борона становится тюрьмой». И потрясающе объяснил «наше мнение»: «Этот прием, к сожалению, в дальнейшем дает неправильный акцент… Все омрачается».

«Я, – сказал на обсуждении Федор Абрамов, – хотел бы воздать должное нашему талантливому художнику: да, на время бороны превращаются в решетку, но ведь… люди исправляют это… и начинается снова жизнь,… как это было в истории».

Когда сценическая идея в макете была утверждена и оставалось лишь ее реализовать, Боровский поехал на север в Вологодскую область для приобретения подлинной утвари. В театре ему выдали наличные деньги, чтобы он мог там расплачиваться. С ним поехал («вдвоем веселее и легче») таганковский режиссер, помощник Любимова Ефим Кучер. Давид вспоминал об этой поездке: «Зима. Чистый, чистый белый снег. Тишина. Переходим от одной избы в другую, спрашиваю: “Есть ли у вас пестери (плетенная из лыка корзина, короб. – А. Г.), что-нибудь из бересты, утварь, которую вы собираетесь выбросить”. В первых же избах я почувствовал, что нас подозревают в каком-то тайном умысле. Городской человек хитрый и знает свою выгоду. Купит за пять рублей, а продаст за тысячу. Действительно, какое-то время до этого дошлые горожане из Москвы скупали по дешевке иконы. Тогда, переступая порог, я стал предупреждать: иконы не покупаю. Пришлось придумать, что мы с телевидения, и если вы продадите вот этот урыльник (медный урыльник, из которого хозяин кур кормил), то увидите его по телевизору. Все равно, к сожалению, приходилось хитрить. Люди были очень подозрительны. Их и в самом деле обманывали».

То, что интересовало Боровского, крестьяне обычно сжигали. Даже существовал какой-то день в году, когда все, что прохудилось или стало ненужным, уничтожали. Чтобы не захламляться. И