Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

В назначенный вечер я пролезла под ковер, повешенный над порогом с вопиющим несоблюдением правил пожарной безопасности, крикнула: «Але?» И сразу же была дружно зашикана. Передо мной стояли два комода – это было следующее препятствие для любого из преподавателей, кто осмелился бы попробовать войти. Обогнув их, я обнаружила подобие пещеры под чердачными кроватями, где компания ребят возлежала вокруг некоего предмета. Я поняла, что это и есть бонг.

Он был сделан из прозрачного красноватого пластика, размером с игрушечный телескоп, и приятно побулькивал. Ближайшей аналогией, которая пришла мне в голову, была лава-лампа. Или миниатюрные масляные светильники, которые моя подруга детства Веди вешала на рождественскую елку. Они приводили моего папу в ужас: «Кипящее масло не что иное, как бомба! Эта елка того гляди взорвется!»

Я почувствовала запах и с первого раза поняла, что это марихуана.

«Ну, че как», – осведомился у меня кто-то.

«Норм».

Лэйтон похлопал рукой по полу рядом с ним.

«Ты следующая».

Я втиснулась и стала ждать. Бонг придвинули к моему лицу. Ученик на другой стороне круга, с которым я ни разу не общалась, щелкнул зажигалкой и поднес пламя к небольшому металлическому конусу у его основания.

Я таращилась.

«Вдыхай», – прошептал Лэйтон.

Я показала на горлышко бонга: «Оттуда?»

Дружный смех: «Ага».

Я опустила лицо к отверстию в красном пластике и вдохнула глубоко, как только могла. Чирканье зажигалки приятно напоминало перестук колес поезда, словно присутствующие собрались помочь мне приехать куда-нибудь в другое место.

Я подняла голову. Щеки были раздуты как у хомяка.

Снова дружный смех.

«Да нет, вдыхай», – сказал Лэйтон. Для наглядности он похлопал себя по груди и сделал вдох.

До этого я и сигарет не курила, но тем не менее отправила часть огненно-жгучего воздуха изо рта в легкие. В ту же секунду я поняла свою ошибку.

Горло разорвалось. Я была в полной уверенности, что загорелась. Было адски больно.

Я разразилась кашлем и слезами. Первые улыбки на лицах кружка моментально сменились озабоченностью.

«Блин. Она в порядке? Эй, ты в порядке».

Мне нужно было откашляться, но кашель был реальным ужасом. По моему лицу катились слезы, я махала ладонью перед ртом, пытаясь охладиться.

«Господи».

«Ладно, зайка, больше никаких затяжек».

«Охренеть».

«У нее типа аллергия, да?»

«Может, она просто супер-перевозбуждается от травки?»

Кто-то хмыкнул: «Ага, конкретно. Типа, создана для этого. Травка мгновенного действия, типа того. Только показать ей, и она все, раскурилась».

Лэйтон постучал мне по спине: «Обалдеть. Не благодари».

Необходимости говорить у меня точно не было. Я сидела, смотрела, как мерцающий бонг переходит из рук в руки, слушала смех и потрескивание пламени в чаше, из стереосистемы без конца лились тихие безжизненные звуки какого-то древнего концерта Dead. Ждала прихода кайфа, но ничего не происходило. Горло болело так сильно, что я собирала полный рот слюны, прежде чем набиралась смелости сглотнуть. Один парень напротив улыбался особенно широко. Его длинные рыжие волосы то и дело падали богатой шторой ему на лицо, и он сдвигал их в сторону, чтобы видеть меня. Я подумала, что нам с ним было бы прикольно встречаться – вот дали бы народу вволю почесать языки насчет того, что оба рыжие.

Это же пришло в голову и ему. Это был Тимоти Макалистер. Его интересовали социальная справедливость, Северная Калифорния и курение травки. Почти сразу же он стал провожать меня на занятия и домой по вечерам, и мне уже не нужно было изображать, что я хочу обкуриться в хлам.

Не припоминаю, о чем мы разговаривали, Тим и я. Он был вдумчив, независим, забавен и мягок, но больше всего мне запомнилась его широченная улыбка в половину лица. В сочетании с длинными рыжими волосами она выглядела несколько глуповатой, но поскольку стеснительным Тим не был, вы видели всего лишь очень приятного парня с лицом, заставляющим улыбнуться. Куда бы мы с ним не шли, нам говорили, что и дети наши будут рыжими. Я была так рада, что не одна.

Он никогда не спрашивал про Рика, Тэза или Шкафа, а я, со своей стороны, ничего не рассказывала о них. Ему нравилось целоваться. Меня это устраивало, хотя мое тело оставалось равнодушным – мощная искра, проскакивавшая во мне прошлой осенью, когда мы с Шепом целовались под фонарями, исчезла. Мы не слишком усердствовали с чем-то большим. У меня сохранились смутные воспоминания о нашей близости. Я понимала, что это моя обязанность, и это была сущая мелочь по сравнению с тем, что другие мальчики больше не предлагали, скажем, трахнуть мои веснушки по пути на урок экологии. И никаких звонков от студентов, жаждущих перепихнуться по-быстрому.

Но вспоминая о Тиме, я непроизвольно сжимаюсь от чувства вины и не могу заглушить воспоминание о предательстве. Дело было не в человеке. Дело было в отсутствии человека. Тим действительно нравился мне, но я элементарно использовала его в качестве покровителя, а он был слишком эмоционально чувствителен, чтобы делать вид, что я активно участвую в формировании нашей пары. Я помню, как он называл меня по имени, словно хотел вывести из транса, а потом, быстро взглянув на мое лицо, разочарованно качал головой. Я помню, что он проводил со мной все меньше и меньше времени и больше общался со своими соседями и друзьями.

Я изображала ненормальную, но ведь я еще и действительно сходила с ума, напрочь оторванная от окружающих и предельно безответственная. В хоре я практически полностью потеряла голос, так что могла слышать себя только на пустынных лестничных клетках общежития, гулкая акустика которых усиливала даже мельчайшие оттенки звука. Я старалась говорить поменьше, зато разучивала свои партии контральто на этих лестничных клетках. Мои оценки оставались почти безупречными. Я спала примерно по пять часов в сутки. Приходила на хоккейную тренировку и смотрела на окончание занятий мужской сборной. Рик Бэннер на коньках выглядел устрашающе высоким, еще более высоким, чем Шкаф и его прихвостень, чем кто угодно. Я разглядывала их, чтобы доказать, что могу, чтобы доказать и им, и себе самой, что не боюсь. Их коньки резали и крошили лед. Стружка разлеталась по сторонам. На холодном катке был настолько сухой воздух, что я едва могла дышать. Я видела этих мужчин так же четко, как если бы они были выгравированы на поверхности воздуха. Я слышала каждый звук, издаваемый их коньками. Казалось, я не смогу потерять их из виду ни в свалке, ни в толпе. А вот Тима я видела как будто