Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

— Позволь мне завтра пойти на работу.

— Что?! — не выдерживает Амила. — Ты учить меня хочешь? Ты? Ты?! Сопливая девчонка!

Она вскакивает, тычет негнущимся пальцем в сторону бамбукового лежака и кричит:

— А ну, на место! Спать, живо!

Салама медленно идет к лежаку. Младшие сестры и братишка, разбуженные окриком матери, уставились на нее сверкающими в полумраке глазенками. Едва Салама ложится, как Амила снова усаживается в кресло и, словно завороженная, продолжает смотреть на дверь…

Патима тихонько придвигается к сестре. Она долго не решается заговорить с Саламой, лишь прислушивается к ее неровному, стесненному дыханию. Потом шепчет:

— Сестрица, из-за чего так рассердилась матушка?

Салама не может сказать сестре, что гнев матери вызвало ее, Саламы, желание позаботиться о судьбе семьи. Мысли у Саламы путаются. Сладить с матерью невозможно — хоть из дому беги. Только бы снова не заплакать. Она крепко прижимает к себе Патиму — никого нет для нее сейчас дороже на свете. Настроение Саламы передается сестре, и та начинает всхлипывать.

— Сестрица, — шепчет Има сквозь слезы.

Салама молчит, только еще крепче прижимается щекой к щеке сестры.

— Сестрица, как было бы хорошо, будь с нами сейчас братец Аман!

— Еще бы… — отрывисто отвечает Салама. — Только забрали его, и неизвестно, когда он вернется…

— А почему они не хотят сказать, где он? — спрашивает Патима.

— Поди у них спроси! Вон Дарсоно хотел разузнать что-нибудь про Амана, так его целый день гоняли из канцелярии в канцелярию — тем дело и кончилось! Все разное говорят. Бедный братец Аман! Видишь, каковы люди, сестрица Има?! Поняла ты теперь, в каком мы мире живем? Никогда не забывай об этом! Ох, дай-то бог, чтобы с братцем Аманом ничего не стряслось. Дай-то бог!

— И от братца Мимина до сих пор нет вестей, — шепчет Патима.

— Это ничего. Братцу Мимину не нужно у нас показываться. Только бы он не погиб! В душе нашей мира нет, но мы живем в мирном городе и нам грех жаловаться. А братца Мимина пусть бог сохранит в бою!

— И братца Мамана[42] тоже, — добавляет Патима.

— Пусть бог сохранит их, — печально шепчет Салама, — на него одна надежда.

— А что, сестрица, матушка не пускает нас на работу? Не велит, да?

— Ой, Има, не знаю, о чем думает матушка. Правду сказать — я боюсь ее. С каждым днем ей все хуже и хуже. Жаль ее очень. Я должна что-то делать, Има. — Салама еще крепче обнимает сестру.

— Но не умирать же нам с голоду, правда, сестрица? У нас есть еще Мими и Хасан — они совсем маленькие…

— Утро вечера мудреней, Има.

— Как ты думаешь, когда вернутся братец Маман и братец Мимин?

— Когда вернутся? Лучше не спрашивай, Има, сейчас нельзя и мечтать об этом! — шепчет Салама. — Только бы они остались живы — больше ничего не надо. Братец Аман ничего такого не сделал — и то его схватили. А ведь Мимин и Маман в партизанах, и об этом все знают. Слава богу, что они держатся от нас подальше.

— Сестрица Ама, но ведь сейчас самое время помочь нам.

— Кто же это нам поможет, глупенькая? Мы одни, Има, никому нет до нас дела! Каждый заботится о себе. Один только Дарсоно делится с нами своим заработком.

— Какой он добрый, Дарсоно. Вот было бы хорошо, если бы он стал твоим мужем!

— Нам остается только молиться, Има, только молиться — больше ничего!

Сестры умолкают, подавленные одиночеством, захлестнувшим их, словно огромная волна. Рядом сидит их мать, Амила. Она будто окаменела — ушла в себя и не сводит глаз с двери. Она так ничего и не решила, да и вряд ли решит.

За окном глухая ночь. Лишь изредка тишину нарушает шум моторов — по улице Тенгах проходят военные грузовики. Ничего не поделаешь — военное время. Сейчас ценится только то, что работает на войну. Человек, человечность — по нынешним временам пустые слова.

Оранжевый язычок пламени то разгорается, то гаснет. Отчаяние понемногу покидает девушек. Салама освобождает сестру из своих объятий и негромко говорит:

— Знаешь, Ами и другие мои подружки мечтают о том, как будут нянчить своих детей. Интересно, мечтала ли наша мама об этом? Когда родители любят своих детей, хорошо и детям, и самим родителям.

Патима внимательно слушает сестру и тихо говорит, словно давая торжественный обет:

— Я никогда не буду обижать своих детей, вот увидишь. Я буду их любить — любить больше всего на свете. И буду учить их только хорошему, пусть они не знают, что такое горе.

Салама снова обнимает сестру и ласково говорит:

— Ты будешь прекрасной матерью, Има. И бог даст — станешь хорошей женой своему мужу. И муж у тебя будет отличный. Говорят, бог создал добрых для добрых, а злых — для злых.

Она умолкает на минуту, гладит сестру по голове, потом продолжает:

— Завтра мы пойдем на работу, Има. Но по вечерам, в свободное время, тебе еще придется ходить в школу. Помнишь, как говорил братец Аман: «Кто не нажил ума и не сберег здоровья, тот не найдет себе места в жизни».

Салама невольно смотрит в угол, туда, где спал Сааман. Но там его нет. Нет и его раскладушки — эмпи[43] ее тоже забрали. Вздохнув, Салама возвращается к разговору с сестрой.

— Если тебе повезет в жизни, ты ведь не забудешь про Мими и Хасана? Не забудешь, нет?

— Ну, что ты, сестрица, конечно, не забуду.

— Правильно, Има. Нельзя забывать младших братьев и сестер. Кто их пожалеет, если не мы. Братца Амана все нет. На Мимина и Мамана надеяться нечего. У них своя судьба, их дело воевать. Никак в толк не возьму, чем помешал голландцам наш Аман. Однажды я даже удивилась: он вдруг говорит: «Знаешь, Ама, может случиться, что я вас покину. Не стану тебе говорить — почему. Тогда вам с Имой придется заботиться о маленьких…»

— А еще братец Аман сказал, — снова шепчет Салама, — я знаю, трудно вам будет жить с матерью. Но ты не робей, Ама, ведь, кроме тебя, некому взять на себя заботы о семье. Только ты да Има можете это сделать. И помни — наша мать стала старой — ее нужно беречь и обращаться с ней почтительно. Не огорчай ее. Ты поняла, что он сказал, Има?

— Да, — кротко отвечает сестра.

— Ну, слава богу. И вот еще что, Има: я знаю — по тебе вздыхает Мустафа. Он не обманщик, и сердце у него доброе. Но тебе только-только исполнилось шестнадцать. Ты ведь не собираешься пока обзаводиться семьей?

— Нет, — покачав головой, одними губами отвечает Патима.

— Мустафа