Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

слава Богу! – захотел привести ко мне друга, – «палата ума, воспитанный, сдержанный в чувствах». Но случилось, что в назначенный день знакомый был телеграммой вызван, – и – попросив разрешения по телефону, тот – «палата ума» – пришёл один. Была прелесть в незнакомом скромном человеке, с тенью застенчивости в дружеской улыбке, переступившем порог. С первого же вечера, далеко за полночь продлившегося, – дружба. Когда он ушёл, я была не одинока на свете, но свободна более, чем до того: этот человек, если и полюбит меня, не наложит руку ни на какое свойство, не внесёт тяжести в мои дни. И мы – видимся.

Я стою, прислонясь к вешалке, не зажигая света. Рассвет. Он в пальто, держит в руке книги и шапку. Я почти не вижу лица. Вижу белый блик, окружённый чем-то чёрным (мех). Мы шутим, мы всё время шутим. Он хочет идти. Я всё не отпускаю его, он называет меня безжалостной – ведь он не успеет отдохнуть до занятий. Он кончает второе высшее учебное заведение. Он просит меня начинать заниматься, а я говорю, что поеду его провожать на вокзал, когда его возьмут на войну, и на сутки приеду ухаживать за ним, если он заболеет. Отчего, когда я прощаюсь с человеком, мне всегда кажется, что я вижу его в последний раз?

Я не вижу лица, но чувствую на нём улыбку. Чёрный силуэт, белые пятна рук, держащих шляпу. Утро? Ночь? Всё – призрак, всё – сон. Мы выходим. Через косые переплёты стеклянного коридора падает ранний свет.

Когда я, обманув всех, что меня не будет дома, что меня спешно вызвали на вокзал и что Новый год мне придётся встретить, вероятно, на перроне в ожидании опаздывающего поезда, вернулась в 11 часов домой, М. А. был уже у меня. Новый год мы встретили бутылкой литовского мёда и курением разных папирос. Пили кофе, слушали музыку. Я чувствовала, что смутность дня, поздность часа, слабость сердца с ним сделали то же, что со мной. Он был ещё шутливее обыкновенного и шутил о вещах всё более серьёзных.

Я сказала, что хотела бы умереть в вальсе. Он ответил, что на это он всегда был бы готов.

Я мешала кофе ложечкой, глядела на гроздья люстр. Он передал мне один свой сон, виденный им в самом начале знакомства со мной: я у него в гостях; я лежу на великолепном мягком диване и пью из синего гранёного стаканчика ликёр. А вдали, в самой далёкой комнате, звучит оркестр музыки. Собираются гости…

– Но это ещё всё будет! – сказал он, выпуская дым и следя, как он вьётся над папиросой.

– Будет… – эхом повторяю я, поднося к губам чашечку.

Но я вижу, что грубо и ясно описываю то, что было сказано тихо, шутливо, в клубах дыма, в клубах музыки, так тихо и так шутливо, что, может быть, и вовсе не было сказано.

С медленной неизбежностью врастаем друг в друга. Он старше меня на десять лет. Всё легко – как во сне, тихо и глубоко, как над колодцем, в котором не видно дна. Заботлив. Просит раньше ложиться. Уйдёт, чтоб легла. Соглашаюсь. Я и без него с ним! Затем на такие просьбы – отказ: «Мне важно вас видеть. Зачем томиться вашим отсутствием? Не надо разбивать ритм…» Полулежу. Смотрю на него изучающе, задумчиво: всё равно жизнь разобьёт этот ритм, не надо её торопить… «Да, не надо».

Он стоит, уже встав идти, докуривает папироску, курим оба. В синей завесе я слабо вижу его.

– Ритм, вы сказали? – всем надо управлять, – и тихонечко гасит папиросу о пепельницу.

Гляжу молча. Он уйдёт, надо будет спать, вставать, есть, говорить с людьми.

Он ещё здесь? Может быть – уже нет? В доме так тихо…

– Когда вы уходите, мне кажется, это последний раз…

Тяжёлые веки его над очень светлыми печальными глазами чуть вздрагивают. За приоткрывшейся дверью – выходная приоткрыта тоже – из стеклянного коридора – город глухо гудит. Гудки паровозов. И все города, где мы не будем вместе? Но все виадуки, все вокзалы, все страны мне видятся – только с ним. Но – проклятый вопрос «близости» всё поглотит, изменит, потому что законом своей заколдованности этот враг – сильнее всего. Он потребует жертв тривиальных и чуждых, в которых нет ничего сходного с этими неповторимыми часами.

Однажды он стоит у дверей. Я вижу неуловимую дрожь его губ. Он ждёт призыва в армию (было начало войны). Я могу потерять его – завтра. Единственного, с кем мне хорошо.

– Можно мне поцеловать вашу руку? – говорю я голосом равнодушным, потому что мне трудно выговорить эти слова.

– Нет, конечно нельзя, – отвечает он серьёзно, как я.

Но отчего же, скрывая волнение, поднимает улыбнувшиеся глаза:

– Ника на меня сердится? Она может только на себя сердиться, на свои желания – случайные, исполнить которые – невозможно…

Я тоже улыбаюсь:

– Жаль, – говорю я.

Мы выходим в ночной коридор. Все спят.

В дневнике моём в ту ночь записала слова, быть может, смешные: «Я поняла смерть Ромео и Джульетты»…

Что я знала о нём? Полуполяк-полуеврей. Предки – польские магнаты, потерявшие поместья при каком-то восстании.

Я провожаю его до дверей, и, когда его шаг затих, я выхожу одна в предутреннюю Москву, я живу на окраине. Я встречаю утро в снегах тихих улиц. Разве это можно забыть?

Я не знала, что бывает такое!.. Совсем незнакомо. Точно я родилась – ещё раз. Еле иду от усталости. Мимо дома Шмидта, разрушенного в 1905 году, мимо маленького моста, меж сугробов – и мне нисколько не страшно. Он уже спит? А я – нет…

Его отец ослеп, семья пролечила всё – чтобы вернуть ему зрение. Работали и учились при одной керосиновой лампе. Копили. Выписали из Индии чудодея – он вернул отцу зрение: он увидел своих, ожил, был ликующий праздник! Но однажды – вскоре – отец проснулся, и снова, уже навек, – в темноте. Мать жива, очень старая. (Я о себе – тоже урывками, к слову…)

Смотрит на меня тепло, трепетно. Всегда шутит. О разном – большом и малом: «В этом ваша коренная ошибка…»

Чаще – говорит в третьем лице, как поляк (рос в Польше): «Ника не должна», «Может быть, Ника думает…» – от этого обращения словесное тоньше, чем с другими… И после этой моей «коренной» ошибки – всегда улыбается, точно теперь уже нет опасности её повторения. Он приходит почти каждый день.

Однажды под утро –