Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Я помню широкой волной на все дни разостлавшегося настроения – безделья – ласковое безразличие к тому, день ли сейчас или вечер. Запах сигар, запах фиалок. Запах воды. Бесцельность денег в щегольских портмоне, наши чуть скучающие фигуры у витрин…

День склонялся к полудню. Наступала жара. Усталые, с массой пакетов, мы входили в широкие двери какого-нибудь пустого кафе – рай, отдых.

Вмиг мы становились друг к другу ласковы; забывали споры о направлении улиц и часы отхода поезда – карта вин в руках Глеба; нам несут «caviar russe» (икру, русскую).

Светло сочатся из кусочка лимона на тартинке с икрой – капли. Тонка и ароматна aigreur этого странного блюда!

Взглянув на нас, кто бы сказал, что мы муж и жена! Как безнадёжно чувствовалась жизнь впереди – полное отсутствие будущего. И как мудры были мы в 17 и 19 лет, иностранцы и путешественники, – что не глядели вперёд.

И ведь мы вправду ничего не хотели!

А в ласковости, с которой мы обращались друг к другу, всё уже было – вне мер.

Я вижу лицо Глеба, острое, строгое, сигару у губ, синий дым, светлое золото лёгких волос, отброшенных; и задумчивый взгляд пронзительных синих глаз, в которых – щемящий мне душу холод, – полное его одиночество!

И моё – полное. И его ребёнок во мне. Тьма над будущим.

Отодвинув тарелку, я развязывала пакеты и свёртки – о изящество жёлтого маленького деревянного веера, с ласточкой! Кольцо к салфеткам. Шкатулка. Портфель. Шёлковые тяжёлые галстуки… Наклонясь над дорожной чернильницей, Глеб рассматривает тонкий узор гирлянды фиалок.

За окном нёсся – и стёкла тихонько звенели – открытый автомобиль.

Я помню, как в Москве, вечером, зимой, я спускалась в домике на Собачьей площадке по крутой каменной, мокрой и тёмной лесенке, ведущей в светлую и жаркую кухню. На мне чёрное платье из бархата, круглая бриллиантовая брошь и кольцо с бриллиантом. Выйдя от тепла вечно горящего камина, я куталась в боа и дрожала от холода. Я шла сказать что-то об ужине. И вдруг – я остановилась на ступеньках.

У камина в комнате Глеба сидели у огня несколько человек и, увидев меня, уже приготавливали мне место. Я поглядела на них острым, внимательным и широким взглядом и молча села у огня. Меня укрывали маминой бархатной шубой. Юные лица всех нас были ярко освещены.

В комнате Глеба часто и при мне пели романсы и песни, и меж них – песню о Стеньке Разине, утопившем княжну. Мне – не знаю, но тонко чувствую, почему – каждый раз становилось одиноко, оскорбительно, горько, меня заливали тоска и негодование. Я слушала, опустив голову над чашкой чая, весёлые мужские голоса, певшие так беспечно, так юно, так пошло-юно, как мне казалось, гибель персидской княжны от руки атамана Разина, – и мне мнилось, что они сами таковы, все до единого – беспечны, грубы, через край налиты своим мужским правом, гордостью, спесью, каждый из них бросит в воду «княжну», как только друзья станут на его дороге с насмешкой.

О тонкие ручки и ножки её, узорные туфельки, о тоненький звон запястий и ожерелий, «о ночь, о глаза», всё это было залито водой, превратилось в труп – из-за разбойников, из-за мужской спеси – о гадость!..

Они пели. И мне казалось тогда, что это меня они топят, во мне всё кипело и угасало, мне хотелось встать и сказать им, что я их презираю, но что-то горечью держало сжатым горло, в котором уже стоял и душил меня клубок.

…Глеб приходил, и часто вдвоём со своим другом, в час, в два утра, после игры на биллиарде, выпив много вина. Он уходил, не говоря куда, не ответил бы на вопрос, когда он вернётся, – но я не задавала его. Мы почти никогда не бывали наедине. И, запершись в своей комнате, рядом с детской, где няня укачивала Серёжу, я часами писала дневник, подводя итог своей жизни, которая рвалась на глазах.

Я не могла позабыть того Глеба, входившего медленно, почтительно в мою комнату, два года перед тем, с которым у меня до полуночи шли блестящие и нежные разговоры, после того как я мчалась с ним на норвежских коньках! Зачем это было…

Но этих часов не знал тогда никто, даже и друг его. Я даже не знаю, вдумывался ли он когда-нибудь в мою любовь к Глебу. Для него Глеб был товарищ, друг, бесконечно интересный и близкий, но что он мог понять о нас двух, видя нас постоянно в лёгкой вражде, доходивший до грубости? Да он и не мог узнать: потому что, когда он приходил, я не думала о моём прошлом, я не любила Глеба и не жалела его, я вся становилась иная; и вот этот блеск мой он и знал: что я на краю пропасти, разрыва, конца, смерти. О! Это истинный танец на канате!

Я рвалась из цепей моей сложившейся жизни, и в то же время, как я насмешливо сама говорила о «новой жизни», я знала хорошо, что она была невозможна, я совсем не стремилась к ней, я её презирала, точно так же как ту, которая шла. И как только разговор мог коснуться «счастья», «будущего», – я остановилась ещё гораздо надменней.

О! Начинать новую жизнь! Честно рвать со старой!..

Я ничего не делала. Я стояла подолгу, когда никого не было дома, в Серёжиной детской, у натопленной печи, слушая разговоры кормилицы и няни, потом проходила по комнатам, шла в комнату Глеба, где было привычно тихо, приказывала затопить камин, садилась у него. Иногда приходили подруги, мы оживлённо говорили о чём-нибудь, я их поила чаем, угощала вареньем собственной варки… Выносили Серёжу, потом подруги уходили. Я мешала угли, слушала их лёгкий треск – словно звон, когда они падали. Темнело. Час обеда давно прошёл. Няня укачивала Серёжу… Вдруг раздавался звонок. Я быстро шла в свою комнату, прислуга шла отпирать – с шумом, смехом, с громкими разговорами входил Глеб с кем-нибудь из товарищей, зажигался свет, звучали их большие шаги, звонок за звонком, – и уже в комнате Глеба балалайка, пение, в парадной кто-то снимает калоши…

– Барыня, пожалуйте к обеду…

Я шла разливать суп.

Глава 2

Морек и Миронов

Прошло три года. Какие три года!.. Разве их рассказать? Я ещё долго мучилась с Глебом. Расстались… Мне двадцать лет. Мориц, вы умны. И, может быть, – вы поймёте.

Один знакомый – не влюблённый,