Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

ещё с Сибири. Я ухаживаю за ним. Заражаюсь? Простуда? Свалилась. Он вызывает врача. Никогда, после матери, никто не был с ней в болезни так нежен. Жар растёт, лекарства не помогают. Ночь на двух диванах. У неё сорок и выше. Бред. Седлец – садясь в поезд, я хотела тут выйти и ехать назад. Об этом – и речи нет! Едем. Перед Варшавой он получает приказ вести свою роту на расквартировку. Из Седлеца, еле добредя, Коля посылает телеграмму моему другу Маврикию. Дикая боль в горле не даёт пить. Еда отошла в преданье. Выступая с ротой, он успевает найти и поставить ей под холмом пролётку, поручает денщику: «Ответишь за неё». Называет гостиницу, перед ночью он приедет туда сам. Но когда я с денщиком, еле ступая, ноги не слушаются, голова плывёт, выхожу (крепко держит меня!) из поезда – пролётка, объехав холм, увозит офицерскую семью! Превозмогаю бред. Не выпускаю из рук корзиночку, где мои дневники, я их читала Миронову… Денщик держит меня, я – корзинку. Еле идём. Варшава – на горизонте. Как мы дошли – я не знаю. Сколько вёрст? Вечность. Говорят, четыре версты. Ног не было, одни руки. Голова где-то реяла. Мой спутник был хороший мужик – дотащил. Он посадил меня на крыльцо первого домика – и ушёл за извозчиком в город. В гостинице прихожу в себя. Коля. Врач. У меня скарлатина. Почти сорок один. Больница. Я в ней пролежала два месяца. Тяжко болела. С войны шли письма от Миронова, из Москвы от Морека – так называла я Маврикия. Над Варшавой летали цеппелины. Были бред кругом, стоны и смерти. Странно кончился мой отъезд из Москвы, моя встреча с Колей! Весной за мной приехал Маврикий. Лето пятнадцатого года я прожила с сыном в Коктебеле.

Когда я вернулась, я узнала, что Маврикий Александрович не в Москве, а мобилизован в маленьком городе, в трёх часах поездом. Я рассталась с московской квартирой и переехала с Серёжей – туда. Жизнь со вторым мужем была удивительна. В заботах обо мне он был мне отец. Но в начале беременности я заболела, и хирурги слали меня на операцию. Я должна была потерять ребёнка – а я так хотела его! Я металась между врачами, и один, умный, отверг неверный диагноз, спас меня и беременность мне сохранил. В это время с войны на несколько дней нежданно приехал Миронов. Я ввела его в дом. Между ним и мужем дружба приняла вид нежного братства… Поле, снег, мчимся на лошадях, бубенцы, мы втроём.

(Ника чувствовала, что она перестала писать так, как писала, она гнала рассказ – и, может быть, Мориц ничего не поймёт, потому что из сухого изложения фактов ускользнёт – главное. Но она уставала на срочной работе, боялась не докончить хоть как-нибудь свой рассказ. Да и события шли тяжкие. Как их было подать?)

Но когда мы, после поездки в санях, садимся за ужин и пьём вино, Миронов, черноволосый, как цыган, и красавец, встаёт и, глядя в упор на меня, начинает своим волшебным голосом петь.

Безумно люблю,

Не отдам никому, —

низкий, томный голос его полнит комнату, дом, ночь:

Целый мир погублю

И с тобою умру…

Муж сидит, устремив на поющего взгляд, светлый, страдающий, рот его чуть дрожит под усами… А мне кажется – стены рушатся от золотых страшных глаз под бровями, почти сросшимися, от его тоски, от прощанья: через четыре дня – на фронт!

Через день мы в театре с Мироновым – вдвоём, студия Художественного театра. Пьеса Гейерстама «Гибель „Надежды“». Застрахован негодный корабль. Страховку получит хозяин. Матросы, не знающие, что корабль обречён, нанялись на него. Юноша Баренд узнал о беде. Его требуют на судно. Мечется, кричит: «Я не хочу потонуть в грязном вонючем море…» Его ловят – запродан. Меня тихонько трясёт. Ночь, камин (сцена). Сирена ревёт. Шторм. Гибель судна.

На обратном пути я говорю Миронову:

– Я уверена, что вы останетесь живы.

– Вы меня, как Баренда, провожаете? – отвечает он с, может быть, добротой и иронией – но перчатка брошена – и поднята.

Поздно ночью он, уложив меня, долго сидит в ногах, говорим. Он встаёт.

– Я пойду? Поздно…

– Останьтесь!

Я сказала это как ответ на фразу о Баренде – не «волны страстей» – долг, отплата! – только себя я могу дать за три года любви его платонической. Перед кошмаром фронта. Мне нет выхода. Решение от воли? Ума? Но когда разверзается ночь, наша, первая – платоника оказывается детским бредом, и все четыре дня его до отъезда мы не можем разнять рук. И когда я вхожу с ним в поезд – нет никого кругом, ничего: только он! Его провожают сестра и мать. Прощается с ними, не видит. Не отрывает глаз от моих… Первый звонок, второй, третий… Та же ночь – синева, мороз, небо в барашках. Зуб на зуб. Еду домой. К мужу, ему чужая. Простясь с самым близким, который, может быть, никогда не вернётся. Озноб.

С этой ночи – столько ночей, Мориц! Она победила всё…

Я вхожу. Муж открыл мне.

– Я принадлежала Миронову.

– Я знал.

Он снимает с меня шубу, провожает меня в мою комнату, укладывает меня, как всегда. Он уходит, не заглядывая в глаза. Заботливо укрыв, затенив лампы. Приготовленный ужин…

Стоит долгая, тёмная ночь…

«Вы любите ваших детей, Мориц, – пишет Ника, – и мой ребёнок вернул меня мужу».

Тот человек на войне кажется сном, хоть сном очень памятным. Поколебленный мир в дом – вернулся. Семейное счастье, очаг? Но когда ещё раз приезжает с фронта тот, кого я насильственно забываю, уже месяцы, – он стоит на пороге, пол рушится подо мной, я иду ему в руки, как голубь, и это уже – не жизнь… Ещё шесть дней нам протянула судьба, всего десять дней.

Снова отходит поезд, и снова нельзя жить. В эти дни муж хотел дать мне и ребёнку яду, – и себе. Он сказал это мне.

– Но я с собой справился. Я люблю вас такой, как вы есть. Я никогда не оставлю вас! Это было последнее искушенье. Я вернулся к вам, и я ваш…

И когда родился наш сын, Глеб, вернувшийся с войны, с параличом руки и лица, после больницы, приезжает к нам, подружась с моим мужем. Что за странный дом, – думают соседи по улице, – где жена с детьми засыпает,