Михаил Новиков - Из пережитого

— А я что же с ними сделаю? — говорила мать. — Они меня не слушаются, а я сама последние дни доживаю.

— К властям предержащим обратилась бы, в волостной суд пожаловалась, — наставлял он ее, — за это и постегать можно, у тебя тоже власть родительская.

А затем, обращаясь к моей жене, наставительно заговорил:

— По закону-то христианскому ребенка окрестить надо, имя наречь, а тебе молитву очистительную прочитать, дом освятить и очистить, или ты у мужа бусурманству научилась?

Жена сказала, что никакой нечистоты в родах нет, нечистота в дурных словах и делах человека, внутри человека, а не наружи. А наружную нечистоту щелоком и мылом смыть можно, а молитвами тут не поможешь, а имя мы сами ей дали.

— А молитвы, — говорю я, — мы и сами знаем и можем их хоть пять раз прочитать, только какой толк-то из этого?

— Ишь, какие ученые, — возразил дьячок, — они сами будут и молитвы читать и имена давать! Это только нам дано, мы для этого и приставлены, а ваше дело землю пахать. Зачем вы наше имя указали, вы бы назвали ее чуркой иль палкой, а то наше имя украли?

— Если вам это дано, — говорю, — ну вы и читайте всем желающим, а мы в чужих молитвах не нуждаемся, и имя у вас не крали, так как имена и до нас на свете были, и вы их не покупали.

— Вот до чего дожили, Аксиньюшка, — сказал священник, — яйца курицу учат; от Бога отказались и безбожию всех учат. За что же нам Бог счастье-то даст? Ну, ну!

После этого он забил тревогу в консистории, доказывая опасным оставлять меня среди населения, как совратителя.

Кроме того, на всех общественных молебнах и поминках он стал внушать крестьянам о том же, давая им понять, что они могут общественным приговором сослать меня в Сибирь и вообще удалить из нашего общества, и к осени 1902 г. такой приговор был написан в мое отсутствие. Приговор этот через консисторию был направлен в Тульское губернское правление для утверждения и исполнения. Но, к моему счастью, как мне говорил становой после, тульский прокурор при рассмотрении этого приговора не согласился с мотивами моего выселения. Было написано удалить меня как порочного члена общества, а отступление от Православия не подходило, по его мнению, под понятие порочности. Присутствие передало дело к доследованию через полицию.

— В крайнем доме спросил я у Свирина, — говорил мне потом пристав, — что у вас тут за канитель с Новиковым, что он, оброк не платит, или власти не подчиняется? — Пустое, — сказал мне Свирин, — от он тверезый и с нами ничего, оброк хорошо платит, вот только с батюшкой не ладит, вы у него спросите: почему он в церковь не ходит. — Я не поехал и к батюшке, — закончил пристав, — а прямо и донес, что дело возбудили только из его отступления от Православия. Присутствие-то и отклонило.

Когда надежды на выселение меня не удались, священник повел другую политику. Кажется, в это время консервативные газеты, «Московские ведомости» и «Гражданин», забили тревогу об оскуднении Православия в народе, причем рекомендовали духовенству в приходах более активно бороться с отступившими и колеблющимися. В результате чего священник в одной проповеди говорил: «Вот было время, когда в народе была крепкая вера и никакой смуты никто не сеял. Тогда сам народ не стыдился охранять чистоту своей веры и гнал от себя и всячески поносил развратителей, предавая их в руки гражданских властей! А на Вселенском соборе даже сам Николай Угодник не постеснялся простереть свою длань на лицо ересиарха Ария, и никто не осудил его за это из всех присутствовавших иерархов. А вы теперь боитесь и слово сказать своим совратителям и допускаете всякое поношение Православной веры и всякое над ней глумление. Он вам скажет, что сходил в церковь, покивал головой, а вы на это и сказать что, не знаете».

В результате такой проповеди отношение ко мне окружающих крестьян обострилось еще больше. Пьяные мне прямо говорили: «Слышал, чем вашего брата учить надо, а не слыхал! так вот я покажу». И они мне, не стыдясь, показывали кулаки, говоря при этом, «что лучше нигде не запаздывай вечерами, а то тебе влетит».

А на одной сходке мужики уже прямо предъявили мне ультиматум, чтобы я перестал работать в праздники и что иначе они меня принудительно будут сгонять с поля. «Мы не хочем, чтобы ты срамил наше общество, ты понимаешь, мы тебе запрещаем это всем миром», — злобно и решительно наступая на меня, говорил мне староста Соколов (один из тех стариков, о которых я уже упомянул в начале своей повести). Я с ними заспорил, доказывая, что никакого законного права они на это не имеют и что закон никому не запрещает работать в праздники по доброй воле.

— Мы не признаем ни Ховраля ни Мовраля, — поддержал его Сычев, — раз ты общественный человек, ты по-общественному и жить должен, а не творить свою волю; не хочешь подчиняться обществу, убирайся от нас на все четыре стороны, мы и на дорогу дадим.

Я им не уступал и сказал решительно, что если они сгонят меня с поля, то я пойду жаловаться, и им попадет от начальства за самоуправство.

— Да что вы к нему пристали, — сказал Осип Михалыч, — и чего ради с ним грех заводить, пускай его работает хоть по ночам, все равно у него ничего не родится, не попустит Бог такого греха и непременно накажет или тем или другим…

Старик этот был отставным солдатом и плохо верил в Божеское наказание и втайне поддерживал мою руку из уважения к моей ссылке, зная лучше других, что меня гоняли за осуждение коронационных расходов перед коронацией Николая II в 1896 г. Его племянник Сашка Гордеичев был в Туле жандармом, участвовал при нашем обыске с начальством в апреле 1896 г., а потому он и знал лучше других мою историю.

Я воспользовался его защитой и стал развивать его мысли. Вот и чудесно, говорю, чего вам зря волноваться и грех заводить. Угодна Богу моя работа, он мне даст хороший урожай, а не угодна — и впрямь ничего не родится, я и сам тогда увижу и брошу работать по праздникам. Вам, говорю, за мой грех не отвечать. Бог лучше вас знает, кого карать, кого миловать. Подождем до осени, тогда и увидим.

Старикам такой оборот дела очень не понравился, и они злобно ругались, настаивая на моем подчинении обществу, но всем остальным это было на руку. Давало выход из затруднительного положения. Кому, в самом деле, интересно заводить попусту грех без уверенности в своей правоте? Затаив злобу, старики уступили и только при всяких случаях жаловались на меня начальству, доказывая необходимость удалить меня из общества, как паршивую овцу, пока я не успел всех совратить «в толстовскую веру».

А тут пошла работа, пришла осень, и мой овес от ранней обработки и посева опять вышел лучше других. Туг уже увидели не одни старики, что Бог не наказывает за хорошую работу, и понемногу успокоились, и стали у меня перенимать и понемногу учиться.