Я не вру, мама… - Тимур Нигматуллин

из вагона, раздвигая съезжающие по веревке занавески. В какой-то момент она забеспокоилась и встала, размахивая руками, как будто что-то случилось. Дядя Наум закурил вторую сигарету. Баба Оля выбралась обратно через полуприкрытую дверь в тамбур и, держась за ручку двери, стала смотреть на сына. Тот сначала отвел глаза в сторону, затем решительно подошел к поручням и сказал:

– Мама, я не могу ехать. Я тут останусь.

– Только не пей, сынок. – Баба Оля наклонилась и обняла голову дяди Наума.

– Не буду!

– Обещаешь?

– Я не вру, мама, – сказал дядя Наум и погладил ее руки. – Садитесь уже в купе.

Баба Оля, смахнув слезу, прошла в вагон.

Поезд тронулся, и я стал махать рукой на прощание. Сначала мимо меня проехали какие-то задумчивые люди, затем промелькнул упертый в стекло лоб пацана, следом показался цветастый платок бабы Оли. В следующих окнах были уже незнакомые мне лица: старые и молодые, веселые и грустные, женщины и мужчины, старики и дети. Поезд набирал скорость, двигаясь все быстрее и быстрее, и лиц было уже не разобрать. Как старые фотокарточки, летели они друг за другом по ветру, высыпаясь из общего когда-то альбома. Стертые да смазанные картинки одна за одной превращались в ленту фотопленки, раскручивающуюся от сигнального флажка проводника последнего вагона. Проводник махнул мне напоследок желтым флагом и захлопнул дверь.

Поезд вышел со станции, предупреждая кого-то об этом протяжным мощным гудком. Перрон вмиг опустел. Булатик стоял, поеживаясь на ветру, махая уже непонятно кому. Рабочий в сигнальном жилете взял метлу и стал сгребать снег, лежащий вдоль платформы. Я взглянул на часы.

– Семь только.

– Сейчас еще один будет, – сказал Булатик, – его тоже проводить надо. Я каждый день провожаю.

– Зачем? – Я тоже поежился от налетевшего холодного ветра. – Знакомые?

– Всех знаю, – ответил Булатик. – И меня все знают.

– Вовнутрь, а то замерзнем! – скомандовал дядя Наум, вытирая глаза. – Или менты заберут.

Булатик сокрушенно помотал головой. Он театрально вскинул руки к груди:

– Вы идите, а я тут буду. Людей провожать нужно. Чтобы память осталась.

– Ну как хочешь. – Дядя Наум достал из рукава пустую бутылку водки и бросил ее в урну. – Муратов, за мной! Пирожки куплю с ливером.

Мы оставили Булатика на перроне. Он одиноко стоял под железнодорожным семафором и тер одну об другую ладони. Под фонарными линзами расплывался пар, обдавая Булатика розовым отсветом.

– Все равно уедут, – открывая вокзальную дверь, сам себе сказал дядя Наум, – никакой сумасшедший их не задержит.

Внутри было тепло. Рядами, от окна к центру зала, стояли спаренные сиденья. В дальнем углу у касс спала буфетчица, уткнувшись белым чепчиком в сгиб локтя.

– Проснется – чаю и пирожков купим, – сказал дядя Наум и положил на спинку сиденья свой малахай. – Садись! Пока погреемся. – Он чуть склонился набок, укладывая голову на малахай. – Муратов, тоже ложи. Мягкий! Я тебя толкну… А давай в Антарктиду со мной поедешь? Новая жизнь начинается, и лучше начать ее на самой кромке ледяной глыбы, бок о бок с пингвинами.

– Не могу, – присаживаясь на сиденье, ответил я. – В школу ты за меня ходить будешь?

Дядя Наум хмыкнул.

– Там и без меня, наверное, весело.

– Весело, – я зевнул в кулак, – обхохочешься. Конкурсы, танцы, лыжи!..

– Знаю. Физрук, правда, из меня не вышел. Может быть, свою школу открою. Спортивную. Будешь у меня первым учеником.

– Не буду. – Я снова зевнул и наклонил голову к малахаю. – Ты бабе Оле наврал и мне наврешь. Водку свою в жизнь не бросишь. Чего ты врешь всем постоянно? Ты же взрослый человек.

Дядя Наум внимательно посмотрел на меня и сказал:

– А корову она самолетом вышлет. Моя мама раз обещает, то сделает.

– Вышлет, конечно, – согласился я, закрывая глаза. – Корове, наверное, билета три надо.

– Зачем ей три? Она в грузовом отсеке поедет.

– Замерзнет…

– Точно…

– А надо тепло. Тепло все любят, и…

У мамы очень теплые руки. Теплее их, наверное, нет ничего на свете. Я все утро мерз в автобусе, на перроне, на вокзале и, как только мама погладила меня по голове, сразу же согрелся. Мама говорит:

– Ты точно успеешь на свой конкурс?

– Точно, мама. Погладь еще меня.

– Но тебе уже надо ехать.

– Я успею! Я не вру, мама…

– Знаю, сынок… знаю. Ты все успеешь! Ты молодец! Но надо вставать.

– Но там холодно. Дай еще чуть-чуть согреюсь.

– Не дам! Вставай давай!

Я приоткрываю глаза и смотрю на маму. Сквозь яркие солнечные лучи ее лицо все ближе и ближе наклоняется ко мне.

– Вставай, я тебе говорю. И ты тоже вставай. Спать на вокзале нельзя!

– Мама, это не ты! Кто ты?

– Дежурная по вокзалу. Вставайте оба, пока я вас в милицию не сдала!

Тетка в синем пальто и с кокардой на меховой шапке наклонилась над нами и тормошит меня за плечо, поднимая с сиденья.

– Наум. И ты… Муратов вроде. Вы чего разлеглись? Уже десять. Вам спать негде? А ну живо домой!

– Десять, – потягиваясь, зевает дядя Наум. – До обеда еще долго…

– Десять! – Я в ужасе подлетаю с сиденья. – А конкурс?

Водитель Кашин не едет, а ползет по городу. Мимо нас бегут пешеходы, летят машины, пролетают троллейбусы – а наш автобус ползет!

– И так будет всегда! – возмущенно говорит Кашин. – Всегда, если на этом автобусе не поменяют тормоза.

Не выдержав, я выскочил из автобуса. Рядом со мной бежит дядя Наум, на ходу размахивая своим малахаем.

– Эге-гей! – орет он прохожим. – Разойдись! Танцоры диско спешат!

– Вылитые Митхун и Чакраборти, – сообщают нам прохожие. – Не поскользнитесь!

– Улю-ля-я!.. – завывает дядя Наум. – Расступись! Барышников опаздывает!

– Маленьких лебедей давай! – кричат нам со всех сторон. – А мы посмотрим!

Я бегу, и в мыслях крутится одно и то же: «Если опоздаю, то подведу Алису. Подведу школу. Подведу всех. Всех и каждого, кому обещал. Бениславская вчера сказала, что я ей неинтересен, она думает, что я врун и меня не исправить. А я не вру! Я другой! Я должен ей это доказать. Пусть уезжает в свою Америку или куда там она хочет. Не это главное. Кусает она или раскусывает людей, тоже неважно. Важно другое, доказать ей, что она ошибается».

– Ару-арх! С дороги! Зашибем!.. – орет дядя Наум.

Возле Дворца пионеров было много народу. Вперемежку с родителями стояли дети, держа в руках плакаты с номерами школ. Дворник сметал от центрального входа ошметки грязного снега. Вахтерша с повязанной на животе шалью дежурила у проходной.

– Ну куда, куда? – Она перегородила мне дорогу. – Отдышись сначала. Весь мокрый!

Я наклонился, уперев