Письма из Египта - Люси Дафф Гордон

и лести, пожалуйста, сделайте это, потому что Омар заслуживает любой услуги, которую я могу ему оказать в ответ на его преданность и верность. Кто-то пытался внушить ему, что это Харам — слишком сильно любить нас, еретиков, и быть верным, но он посоветовался с шейхом Юсуфом, который пообещал ему награду в загробной жизни за хорошее отношение ко мне и рассказал мне об этом как о хорошей шутке, добавив, что он рагхиль амин, высшая похвала за верность, прозвище Пророка. Не удивляйтесь тому, что у меня нет совести, когда я стремлюсь принести пользу своему последователю в любом случае; справедливость не произрастает на Востоке, а Европа — «ваша единственная одежда», и здесь было бы подло не поддерживать своих друзей. Омар целует руки Сиди-эль-Кебира (великого господина) и желает наилучших пожеланий маленькому господину и маленькой госпоже, чьим слугой он является. Он спрашивает, не целую ли я руку Искендер-бея в своём письме, как должна была бы делать, будучи его гаремом, или же «я важничаю перед своим господином», как некоторые француженки, которых он видел? Я говорю ему, что сделаю это, если Искендер-бей даст ему варак (бумагу), после чего он поднимает подол моего платья и целует его, а я вежливо возражаю против такого снисхождения к женщине. Юсуф очень озадачен европейскими женщинами и немного шокирован тем, что они не проявляют уважения к своим мужьям. Я сказала ему, что внешнее уважение, которое проявляют к нам наши мужчины, — это наша чадра, и объяснила, насколько поверхностна эта разница. Он решил, что закон даёт нам преимущество. Омар, судя по всему, рассказывает о вчерашней проповеди «о терпимости». Юсуф взял за основу текст: «Возлюби ближнего своего, как самого себя, и поступай с ним так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой». Я забыл главу и стих, но, кажется, он взял быка за рога и объявил, что все люди должны быть братьями, а не только мусульмане, и пожелал, чтобы его прихожане смотрели на добрые дела других, а не на их ошибочную веру, ибо Бог всеведущ (т. е., Он знает только сердце), и если они заметят что-то неладное, то должны помнить, что лучший человек должен говорить «Астафер Аллах» (я прошу у Бога прощения) семь раз в день.

Хотел бы я, чтобы англичане знали, насколько неприятна и вредна их манера разговаривать со слугами о религии. Омар признался мне, как неприятно, когда тебя спрашивают, а потом видишь, как англичанин смеётся или поджимает губы и ничего не говорит. «Я вообще не хочу говорить о его религии, но если он говорит о моей, то должен говорить и о своей». Вы, миледи, говорите, когда я рассказываю вам о чём-то, что у нас так же, или по-другому, или хорошо, или не очень хорошо, по вашему мнению, и это правильно, а не так, будто вы думаете: «Всё это чепуха».

Эсне,

Суббота, 30 апреля.

В четверг вечером, когда я мечтательно сидел на своём диване, кто бы мог подумать, что в комнату войдёт Артур Тейлор, направлявшийся в Эдфу в полном одиночестве на большом дахабие. Я предложил ему поехать со мной, на что он ответил, что поедет в Асуан и посмотрит Филе, раз у него есть компания, и мы отправились к Мустафе, чтобы договориться с его рейсом. Я отплыл в среду вечером, и мы уже два дня в пути. Вчера у нас было 110 градусов по Фаренгейту; я был единственным, кто не спал весь день на лодке. Омар после готовки лежал, тяжело дыша, у моих ног на палубе. Артур сразу же лёг спать в каюте, как и Салли. Вся команда спала на палубе. Омар готовил как водолаз, купаясь между приёмами пищи. Полуденная тишина, когда белое пламя освещало реку, текущую, как расплавленное олово, и безмолвные нубийские плоскодонки, плывущие без единого всплеска, была великолепна и по-настоящему ужасна. Ни дуновения ветерка, пока мы лежим под высоким берегом. Нил не такой низкий, как в прошлом году, и я вижу совсем другую картину. Люди считают нас сумасшедшими за то, что мы едем в Асуан в мае, но мне это нравится, и я действительно хотел забыть обо всех болезнях и горестях, в которых я участвовал. Когда я пришёл к Мустафе, он сказал, что шейх Юсуф болен, и я ответил: «Тогда я не поеду». Но Юсуф пришёл только с больной головой. Мустафа повторил ему мои слова, и я никогда не видела такого прекрасного выражения на человеческом лице, как то, с которым Юсуф сказал: «Эй, Ситт»! Мустафа рассмеялся и велел ему поблагодарить меня, а Юсуф повернулся ко мне и тихо сказал: «Моя сестра не нуждается в благодарности, кроме как от Бога». Подумать только, шериф, один из улемов, называет френджи «сестрой»! Его хорошенькая маленькая дочка пришла и поиграла со мной, и он предложил её мне в качестве Мориса. Я вылечила абиссинскую рабыню Куршида. Вы бы посмеялись, увидев, как он подчиняется моим указаниям и вытирает глаза рукавом, расшитым золотом. А потом коптский священник пришёл за мной для своей больной жены. Он был в большом затруднении, потому что, если бы она умерла, он, как священник, никогда бы больше не женился, о чём он громко сокрушался перед ней; но он был искренне опечален, и я был очень рад оставить её выздоравливающей.

Воистину, мы сильно пострадали. Мёртвый скот плывёт вниз тысячами. Месье Мунье похоронил тысячу человек в Эль-Мутане и потерял сорок человек. Я бы не уехал из Луксора, но за четыре дня до этого не было новых случаев, а худшее уже прошло целых десять дней назад. Два или три бедняги принесли мне на лодку свежий хлеб и овощи, когда увидели, что я уезжаю, а Юсуф спустился и просидел с нами весь вечер, и выглядел он очень грустным. Омар спросил его, почему, и он ответил, что это заставило его задуматься о том, как это будет выглядеть, когда «иншаллах всё будет хорошо, и я оставлю своё место в Луксоре и вернусь с Божьей помощью в своё родное место и к своему народу». После этого Омар тоже стал сентиментальным и чуть не расплакался. Не знаю, как бы Артур справился без нас, ведь он приехал с двумя французами, у которых были слуги и которые оставили лодку в Гирге, а у него в качестве слуги был жалкий маленький грязный идиот-коптский портной, который даже пуговицу пришить не мог. Со слугами здесь просто беда.