Дорогой мужества - Д. Хренков

В теплые июльские дни мы с командиром стрелковой роты старшим лейтенантом Сорокиным выходили на наблюдательный пункт и подолгу всматривались в ту, распростертую за передним краем, попавшую в беду родную сторону. Там лежала земля Псковщины, старинная, искони русская земля. Не по годам серьезный, неразговорчивый, старший лейтенант часами мог молча стоять у амбразуры. Иногда он откладывал бинокль, освещал тусклым светом карманного фонарика карту и наносил на нее какие-то, ему одному понятные, знаки. Этих знаков становилось все больше и больше. Ко дню наступления вся карта командира роты была испещрена красными стрелками и кружочками.　

Несколько раз вместе с нами порывался пойти на наблюдательный пункт профессор Дмитрий Благой. Подвижной, очень общительный и милый, профессор просил командира взять его с собой хоть издали посмотреть на пушкинские места. Старшин лейтенант Сорокин возражал, категорически отказывал. Профессор сердился.　

— Молодой человек, — сказал он однажды, — я же член Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний фашизма и послан сюда не сидеть в блиндаже под пятью накатами, а лично засвидетельствовать все преступления, кощунства и надругательства фашистов над пушкинскими местами.　

— Знаю, знаю, профессор, — спокойно отвечал командир роты. — Понимаю все. Скоро мы пойдем в наступление, и тогда и вам найдется работа, а пока потерпите.　

— Да поймите же вы, наконец, молодой человек, — не унимался профессор, — ведь там за колючей проволокой могила Пушкина!　

Старший лейтенант рывком поднялся, остановился у стола, поправил коптящий фитиль в смятой гильзе от артиллерийского снаряда, и сдавленным, приглушенным голосом произнес:　

— Понимаю. Но, между прочим, там же, за колючей проволокой, томятся мод мать, жена, сынишка Александр, названный, кстати, в честь своего великого земляка-поэта.　

— Милый Петенька, извини, — бросился к старшему лейтенанту профессор. — Да что же ты молчал…　

Больше профессор не просил взять его на НП. Он терпеливо ждал нашего возвращения и жадно, умело выспрашивал все, что мы могли заметить. Он брал у старшего лейтенанта карту и смотрел на появившиеся на ней новые знаки. Однажды профессор сильно встревожился, увидя на карте в районе села Михайловского черный крестик.　

— А это что еще такое? — спросил он у командира.　

— Тут замечено передвижение людей, слышны стук топора, шум мотора. Кажется, артиллерийская батарея прибыла.　

— Да здесь же музей и домик няни Пушкина!　

— Домик няни? — переспросили мы.　

— Да, да, Арины Родионовны.　

Профессор сел поближе к печурке, поправил старый теплый шерстяной шарф, засунул длинные и тонкие руки за пояс, быстро-быстро окинул всех нас добрым взглядом. Мы уже знали все эти привычки профессора, притихли, приготовились слушать. И он начал свой рассказ о Михайловском, о домике няни, о самой Арине Родионовне, о встречах Пушкина с другом юности Пущиным, о прогулках по аллеям Тригорского и встречах с Анной Керн. Говорил он долго, проникновенно, и перед нами, уставшими от бессонных ночей, огрубевшими в боях и походах, словно живой, встал сам Пушкин, добрая, гением воспетая няня — «подруга дней моих суровых», и каждый из нас в эту минуту вспоминал своих родных и близких, оставшихся где-то далеко-далеко… Профессор улыбнулся, заканчивая рассказ и певуче продекламировал: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья…»　

Мы верили в этот день и в эту звезду.　

— Ничего, друзья, подбадривал нас профессор, скоро настанет день, и мы с вами сходим на свидание с Александром Сергеевичем. А там, гляди, и до полной победы рукой подать. И каждый возвратится к своим родным очагам. Это будет замечательное и чудное мгновение. И будет оно не мимолетным — счастье, любовь, покой навсегда придут в наши дома, в наши сердца.　

И этот день настал.　

«У ЛУКОМОРЬЯ ДУБ ЗЕЛЕНЫЙ…»　

Полночь. Сержант Иван Кузьмич Фетисов возвращается из полка в роту. Ночь звездная, тихая, теплая. Пахнет сеном и ромашками. Все поле, от опушки березняка до извилистого, с ключевой водой, заросшего осокой ручья, по которому проходит наш передний край, покрыто цветами. Не будь здесь переднего края войны и подстерегающих со всех сторон огневых точек, на поляне веселилась бы молодежь. А сейчас над ней распростерлась черная зловещая тишина. И стоит случайно прокричать в лугах ночной птице, как вражеские пулеметы открывают огонь.　

Дорога уходит влево. Сержанту не хочется делать лишний крюк, — он торопится в роту. И, не раздумывая, Фетисов пригибается и быстро бежит напрямик через белый луг. Когда в темную высь, брызгая искрами, взлетают ракеты, сержант падает и прячется в густой, мокрой от росы траве. В нос ударяет крепкий, дурманящий запах. Несколько минут Фетисов отдыхает и снова бежит…　

В роте радушно встречают сержанта.　

— Мы так и знали, что ты лугами пойдешь, — обращается к нему старшина и подает большую, наполненную до краев жестяную кружку.　

Сержант сбрасывает каску, приглаживает рыжеватые волосы и долго, с наслаждением пьет. От удовольствия по его широкому, со шрамом над левой бровью лицу расплывается добрая улыбка.　

— Хороша настоечка из бруснички: и холодит, и молодит, и сон как рукой снимает, — смеется Фетисов, ставя опорожненную кружку на ящик с патронами.　

В землянке у ротного командира тесно и накурено. Шумит пламя трофейной карбидной лампы. У стола, сбитого из ящиков, склонившись над картой, сидят старший лейтенант Петр Сорокин, командиры взводов и незнакомый Фетисову артиллерийский офицер в чине лейтенанта. В сторонке, у телефона, с привязанной к голове телефонной трубкой дремлет солдат Николай Крапивин, весельчак, неутомимый затейник, один на всю роту гармонист. Он временно стал связистом. До ранения был санинструктором роты.　

— А-а-а, Фетисов! — устало говорит командир роты, приглашает его сесть поближе и начинает объяснять сержанту боевую обстановку, задачи роты и его, фетисовского, взвода в наступлении.　

Сержант слушает командира и смотрит на карту, где через ручей, болото и кустарник, пересекая проволочное заграждение и минное поле, к высотам пролегли красные стрелы. По этим маршрутам на рассвете пойдут в бой солдаты. Один из взводов поведет в атаку Фетисов.　

Он волнуется, но скрывает свое волнение. Не впервые ему участвовать в наступлении, стрелять на ходу, забрасывать вражеские траншеи гранатами. Всякое бывало…　

В бою под Красным Бором чуть не погиб. Рядом с ним снаряд разорвался. Фетисов пришел в себя уже под вечер. Лежит он в сараюшке на душистом сене, а над ним санитар Колька Крапивин что-то колдует. Позже сержант узнал, что Крапивин под пулями пробрался к свежей воронке, подобрал его и километра полтора волочил на плащ-палатке. Если бы тогда не Крапивин, не вести бы сейчас в атаку Фетисову взвод солдат.　

Час назад начальник политотдела, вручая сержанту Фетисову партийный билет, по-отцовски напутствовал: «Воевали вы, Иван Кузьмич, хорошо, вон сколько орденов да медалей на