По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич

совсем не удавалось. Слушая моего отца, Женя все больше и больше убеждалась, что сейчас перед ней, может быть, единственный шанс изменить эту свою никчемную жизнь, и нельзя, ни в коем случае нельзя этот шанс упустить. В том, что он в нее влюбился с первого взгляда, Женя нисколько не сомневалась. И как он постоянно, не отрываясь, смотрит на нее, и какое восхищение в этом его взгляде, и поход за кулисы, и вот эти дальние проводы. Конечно, влюбился по уши. И в том, что он рано или поздно сделает ей предложение, она тоже нисколечко не сомневалась, как и в том, что она, ни секунды не думая, примет его. А то, что он намного ее старше – ну и пусть! Он очень симпатичный и даже, можно сказать, красивый. Мужчина и должен быть старше. А то, что она его не любит, тоже ничего не значит. Что же ей, сидеть в своем вонючем Днепропетровске и ждать, когда любовь свалится с неба? Нет уж. Ей так опостылела жизнь с отцом, что даже в своих снах она видела, как садится на поезд, увозивший ее куда-то далеко-далеко, на самый край света. Вот, кажется, сны и сбылись – не верь после этого в вещие сны.

По дороге они договорились, что она завтра опять придет в театр – они показывают «Ричарда Третьего» Шекспира. Мой отец предупредил ее, что пьеса прекрасная, но очень тяжелая. «Ну и что?» – отмахнулась Женя. Она не маленькая. А Шекспира она уже видела в Киеве: «Ромео и Джульетта». И она даже плакала. Только завтра она придет одна, без всякой Нинки. Правда, если он хочет видеть Нину, то, конечно, пускай, ей все равно, но сама она уже не придет – чего ей тогда в театре делать. Отец стал уверять ее, что ему хочется видеть именно ее и никого больше, и если она против Нины, то ему это совсем безразлично, вернее, даже лучше. Когда они подошли к ее дому, она приблизила к нему свое лицо – ей даже не пришлось приподниматься на цыпочки (они были одного роста), – быстро коснулась губами его щеки и скрылась за большими тяжелыми дверями. У моего отца от этого неожиданного поцелуя перехватило дух, и он со счастливой улыбкой зашагал к себе в гостиницу.

* * *

Они теперь встречались каждый день, и отец окончательно поверил в то, что он влюбился, а Женя окончательно поверила в его влюбленность. Теперь они только ждали. Отец нервничал и не находил себе места от того, что он никак не может решиться сделать ей предложение, а Женя – от этой его нерешительности.

Через четыре дня театр, продолжая гастроли на Украине, переместился в Киев. Перед самым отъездом отец, не спавший перед этим всю ночь, наконец решился и предложил ей выйти за него. Женя, взвизгнув от восторга, бросилась ему на шею и прокричала: «Да, да, да!» Они договорились, что как только закончатся гастроли, он вернется в Днепропетровск, и они распишутся. Но сначала отец предложил пойти к ее родителям и попросить ее руки, на что Женя бурно запротестовала. С матерью никаких проблем не будет: она у них семейный ангел, а вот ее отец – это совсем другое. Он у них деспот и самодур. Ничего ему говорить не надо. Распишемся и все тут. Чего он потом сможет сделать? Мой отец был с этим не согласен, но противоречить ей не стал, как и потом не противоречил ей всю свою жизнь. Женя настояла на том, что после того, как они распишутся, она сама поговорит с родителями. А потом она им его представит. Отец лишь пожал плечами: такие отношения в семье ему были незнакомы и непонятны, но больше всего ему была непонятна сама Женя. Ее постоянные перепады настроения, ее неуравновешенность и необоснованная, совершенно необъяснимая вспыльчивость, которая быстро заканчивалась и забывалась: она так же моментально отходила, как моментально вспыхивала. Отец это прекрасно сознавал, но поделать с собой ничего не мог. Он был без памяти влюблен. Единственная надежда была на то, что восемнадцатилетняя Женя повзрослеет и под его влиянием и влиянием его семьи изменится, успокоится и станет той Женей, которую он себе вообразил и на которую надеялся.

Самуил Радвинский принял новость о женитьбе своей дочери на режиссере Ленинградского театра с радостью. Он сам уже давно подумывал о переезде в Ленинград. Там жил его младший брат Геся, который, в отличие от Самуила, даже при советской власти сумел сохранить свои деньги, скупив на них драгоценности, которые по необходимости сбывал нужным людям. Но вот как Геська (так пренебрежительно звал его Самуил) своими деньгами распоряжался, вызывало у него даже не насмешку, а самый настоящий гнев. Геська был большим любителем искусств, чем он также отличался от Самуила, который и читать-то не очень любил. Особенно Геська любил оперу и считался в Днепропетровске, да и в самом Киеве, известным меценатом, жертвующим чуть ли не все свои деньги талантливым, но неимущим музыкантам, певцам и актерам. Еще до революции он перебрался в Петербург, где, как и в близлежащей Москве, были лучшие в России опера и театр, и несравненно больше возможностей для его меценатства. Когда драгоценности у него кончились, а с ними, соответственно, кончились деньги, он стал буквально нищенствовать, и о меценатстве своем ему пришлось забыть. Но в театрах и в опере Ленинграда и Москвы он был настолько известен всем администраторам, контроллерам и билетерам, что его всюду пропускали бесплатно. Если свободных мест не было, ему ставился стул в конце зала. И долгие-долгие годы, до глубокой старости, когда он уже с трудом передвигался, его можно было увидеть на Невском проспекте, направляющегося своей шаркающей походкой в какой-нибудь театр. Причем в любую погоду и в любое время года на нем был его единственный потрепанный пиджак (пальто у него уже давно не было), через плечо был перевешен огромный бинокль, а в руке он всегда держал яблоко – видимо, его обед и ужин.

Отношения между братьями всегда оставляли желать лучшего, но Самуил все же надеялся, что кровь родная не водица, и хотя бы на первых порах брат, пусть немного, но поможет. Брат, конечно же, не помог. Правда, через много лет, когда старый Самуил серьезно заболел и впервые в своей жизни попал в больницу, Геська стал навещать его, принося с собой в кармане «маленькую» водки, до которой оба всегда были большими охотниками.

* * *

Ленинград