Угловы. Семья врачей. Век Добра и Любви - Эмилия Викторовна Углова

Перед последними шестью месяцами в Германию, в город Бернау, где служил Володя, приехала из Москвы комиссия набирать для поступления в военный институт иностранных языков на факультет специальной пропаганды. Проводились экзамены. Володя сдал экзамены и записался в группу изучающих английский язык, но оказалось, что в этой группе перебор, и Володе предложили, если он хочет учиться в институте, поступать на специальное отделение китайского языка. Володя согласился, и его туда записали.

Специальная пропаганда по разложению войск противника предполагала работу с беженцами из Китая. Существовала целая армия из двадцати дивизий, функцией которой было сдерживание китайцев в случае проникновения на нашу территорию. В систему обучения входила работа с перебежчиками, подготовка листовок, радиоперехват любой информации.

В учебе были трудности в том, что на каждого курсанта заводилось досье, каждый курсант должен наушничать, они должны были следить друг за другом. Это была практика. Такая схема учебы не устраивала Володю, он часто болел, а потом перестал посещать занятия, и его отчислили.

Трудовые будни на даче в Комарово

Мама до декабря 1970 года жила со мной на даче. Зимой топили мы котел углем, и маме доставалась трудная работа: вставать ночью подбрасывать уголь, чтобы котел не погас, а утром из еще не остывшей печи выгребать полугорячий кокс. От этой топки у мамы появился кашель с отделением черной мокроты, как у забойщиков шахты.

За нашим забором находился детский неврологический санаторий для больных ДЦП (детский церебральный паралич) – в основном там годами жили, учились и лечились дети после родовых травм. Для отопления зимой у них также были местные кочегарки. Со временем они стали строить у себя котельную для отопления мазутом (соляркой). Федор Григорьевич наблюдал за этим строительством, чтобы не пропустить время и подключить отопление нашей дачи к ним.

Начался учебный год, и работа в клинике полностью захлестнула Федора Григорьевича. Он много оперировал на сердце и на легких, продолжал разрабатывать новые методики, подходы к лечению хронических болезней легких. Где можно было обойтись, он проводил исследование и лечение легких с помощью бронхоскопа. Легочных заболеваний было много.

Таким методом он вылечил своего блокадного друга Александра Георгиевича Друина. Александр Георгиевич был ранен на фронте. Случилось это на Невском пятачке. Осколком снаряда ему раздробило ногу. Он лежал несколько часов на снегу, боясь шевельнуться. На пятачке шел жаркий бой. Головы не поднять. Траншеи вырыть нельзя. Все наши солдаты как на ладони: ни куста, ни бугорка, а фашисты на железнодорожной насыпи, на возвышенности. Чуть кто двинется – забрасывают минами. Да и снайперы брали на прицел.

Александр Георгиевич рассказывал: «Ждал я до темноты, обливаясь кровью. Сапог застыл, превратился в льдину. Я впал в полузабытье. Сколько времени прошло – не помню. Ранило до обеда, значит, весь день пролежал неподвижно. Когда опомнился, уже стемнело, пополз к реке – там, по слухам, располагался медсанбат. Полз медленно, пробивая себе дорогу через горы трупов. Трупы, образовав траншею, прикрывали от снайперов. От потери крови клонило ко сну. Сознание временами отключалось. Усилием воли заставлял себя ползти. Я понимал, что, если усну, никто меня не найдет, и к утру я замерзну. Голова кружилась, тошнило, боль была такая, что при малейшем толчке кусал себе губы, чтобы не кричать. Но стонал и упорно продвигался вперед. У реки оказался ночью. Было совсем темно. Пить хотелось страшно. А берег завален трупами. Помню, как я раздвинул трупы и припал к воде. Когда напился, почувствовал, как замерз. Зуб на зуб не попадает. Когда увидел в медсанбате горячую печь, то захотел в нее влезть – так простыл на холодной земле. Я всю жизнь с благодарностью вспоминаю врачей, которые меня лечили. Но в том, что я стою на обеих ногах, есть и моя заслуга. В медсанбате, когда санитар разрезал голенище и снял обледенелый сапог, хирург долго смотрел на ногу и сказал: “Отнимать придется, иначе раненый погибнет”. Я услышал эти роковые слова через затемненное сознание и прошептал: “Что хотите со мной делайте, доктор, а я не даю согласие”. Хирург опять внимательно посмотрел на меня и подал полстакана водки. С трудом я выпил водку и тут же не то уснул, не то потерял сознание. Как перевязывали, как переправляли через Неву – ничего не помню…»

Александр Георгиевич очнулся уже в госпитале. Перед ним стоял врач, который пытался его уговорить: «Вы отказываетесь от ампутации, но на спасение ноги почти нет никакой надежды. Разовьется газовая гангрена, резать надо будет много выше, да и жизнь окажется в опасности». Александр Георгиевич возражал. Врачу стало его жаль, и он попросил пригласить профессора: «У солдата раздроблена нога, вырван большой кусок мягких тканей. Мне кажется, что нога не жизнеспособна, а он не позволяет отнимать ее. Боюсь, что если ногу сохраним, то человека потеряем».

Александр Александрович Немилов, консультировавший в блокаду одновременно в нескольких военных госпиталях, осмотрел Александра Георгиевича, изучил рентгеновские снимки, проверил пульс, измерил температуру и заговорил спокойно: «Вы, Георгий Иванович, правы. Здесь реальная угроза для жизни. Но все же побороться за ногу стоит. Если возникнет осложнение, мы должны будем его вовремя ликвидировать. Надо наложить прочный гипс, оставить в нем окно, чтобы можно было наблюдать за раной и делать необходимые перевязки, не травмируя раздробленные кости».

«Как я был благодарен профессору! – вспоминал Друин. – У него много больных, а он про меня не забывал. Придет, бывало, в госпиталь, и обязательно ко мне заглянет. Случалось, и сам почистит рану, вынет осколки, положит лекарство, и мне становилось лучше после каждого его посещения. Хлопот я им всем доставил».

За войну свыше 70 % наших воинов были возвращены в строй.

«Уже после войны, через несколько лет знакомства с Сашей Друиным я консультировал его по поводу острой пневмонии, – рассказывал Федор Григорьевич. – Когда Саша вылечился, мы с ним подружились. Он помогал мне во многом, делал профилактику моей машины. Когда я уезжал, то оставлял ему свою собаку – первого Акбара. Акбар признавал его за второго хозяина, я даже ревновал к нему Акбара. Саша оставался жить у меня на даче, когда там шел ремонт. Он возмущался, когда рабочие, не закончив оклейку обоев (оставалась одна полоса), взглянув на часы – 7 часов – заторопились домой. “Как можно так работать? – говорил Саша. – Разве мы так работали? Оставались на сверхурочные, чтобы вовремя закончить работу”. Однажды, жена Саши позвонила мне и сказала, что Саше очень плохо: высокая температура, несколько раз терял