Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

лишь утеплил голос, заметив, что она, конечно, устала, он её утомил, продолжая рассказывать.

(Надо было вторично завладеть вниманием, от рассказа ускользавшим.) Всё это понимая, Ника, стоя у двери, не сдавалась.

Она дослушивала из вежливости, стараясь не дать понять этого, чтобы не обидеть человека. И это, как зеркало, отражает, в свою очередь понимая, Мориц, который говорил всё лучше и лучше. Но так как он говорил о других, она холодела всё больше – и всё больше крепла. Выждав миг, она взялась за ручку двери.

– Спасибо, Мориц! Вы мне ещё, конечно, расскажете, для поэмы. Доброй ночи, ложитесь спать.

Засыпала. Нике уже во сне казалось, что она дописывает страницу о детстве, о Тарусе.

…В тёплый вечер, пахнущий сиренью, окна раскрыты, как мотыльковые крылья; стёкла (янтарные на закате и зелёно-чёрные ночью) катали серебряный шар об листву сиреневых кустов, о тяжёлые душистые гроздья, пахнувшие в тот день таким элегическим дерзновением, как будто была первая Весна на Земле. Очень далеко, неровно – то часто, то раз, два, куковала кукушка, точно не спел ей сто лет назад Вордсворт оды и не сошёл, спев, в могилу, – точно она куковала в первый раз на Земле, может быть, для Ники, для её шести лет. Ника стояла на верхнем балконе… Продолженная вверх, тоненькими планками, балюстрада – чтобы не вздумалось детям оттуда шагнуть, была, как ветки и, должно быть, такая же как ветка сделалась в этот час Ника – бездумная часть сияющей дышащей природы, а может быть, её сердцем. В руках Ники был мяч, потерянный и найденный, прошлогодний, прозимовавший в подвале и таинственно об этом молчавший. Он всё так же прыгает!..

Всё это: шорохи, шелесты, запахи тополиных почек, щебет птиц, голос кукушки, царственный запах сирени, властно делающий воздух – собою, лучи солнца, глазам нестерпимый блеск! – слилось в страшное целое. Как это называлось в её шестилетнем сознании – этого никогда не могла она доспросить у себя. Что пыталась – сама Земля? – своими двумя крыльями – пространства и времени обнимавшими – отнять, вглотнуть и насытиться, не отдать – во веки веков… Это было, в просторечии, счастье?.. Этот час шёл с Никой через все четыре десятилетия её жизни: она была счастлива! (Had been по-английски точнее, чем русское «была»…)

Наутро в холодном дне Нике чудилось что-то весеннее, в глазах сиял целительный холод. В сердце, как на льду Патриарших прудов полжизни назад, кружился ритм вальса, таял движениями детской грации па-де-катр по паркету, отблёскивающему луной льда.

Он треснул в тот час вечера, когда, не придя к обеду, – у человека было нечеловеческое чутьё! – он вошёл в бюро, хмурый, деловой, лаконически отвлечённый – и такой невозможно худой! Лёд в хлынувшем тепле стал совсем топким, ещё видя, ещё ощущая обломки, она рушилась в тёплую глубь. В этот миг Мориц меньше всего думал о ней. Тогда, заметив это равнодушие, Ника позволила себе озорство: по-английски, хладностью тона умеряя тепло воздуха, она сказала, что так скучает по Евгению Евгеньевичу, что не знает, что делать с собой. Мориц, мгновенно ожив в жесте поднять перчатку (он уже склонялся озабоченно над бумагами), сказал, подняв брови:

– Сомневаюсь, чтобы он так скучал – о вас! – И, с недоброй усмешкой: – Вы, кажется, ждали письма от него? – В голосе была нескрытая издёвка.

– Ваш Евгений Евгеньевич похож на средневекового трубадура, – сказал «новый» (на месте Евгения Евгеньевича), – как это в нём сочетается с изобретателем – для современности, и, по крайней мере…

Бесцеремонно не дав говорящему докончить фразу, Мориц дал ход своей:

– Трубадур – со слюнявочкой, с няньками!

Ника тихонечко услаждалась: ревнует?..

Но через несколько дней разговор их, температура разговора повышается.

– Я думаю, что только ваша жена смогла так целиком принять всё это, войти в ваше зренье вещей… – говорила Ника. – Может быть, потому, что она была девочка, и это всё взяла, как закон.

– Да, может быть! – отвечал миролюбиво Мориц. – И потому что по присущей ей гордости она при других – молчала.

Мориц готов опять повернуть руль разговора, но Ника:

– Я хочу видеть Нору, Мориц… дайте мне её лицо, манеры. Она будет в поэме… это же нельзя так…

– Рост мой, примерно, чуть ниже. Девичья фигура. В смысле красоты черт – она была менее интересна, чем Женни. Глаза с китайским разрезом, нос – большой, но с горбинкой, орлинообразный, глаза тёмно-, тёмно-карие, живые, блестящие. Рот – довольно большой. Лицо удлинённое, смугло-розовое, – персик. Она не умела одеваться. Не было нарочитой, женской заботы об одежде. Я люблю наблюдать – искоса – то, что не хотелось бы, чтобы увидели. Даже по отношению к людям, которых я люблю по-настоящему.

– По отношению к вашей жене, например, – голосом, которого не распознал Мориц, сказала Ника. Она погружала лот. Лот, как она предполагала, дна не достал.

– Видите ли – you see, – и голос его стал до краёв – тёплый, – настолько я знал её и настолько, с другой стороны, считал себя не вправе залезать в её душу, что мне не надо было наблюдать за ней. Я принял её как данность, раз навсегда.

Ника знает глубину страдания жены Морица, – в этой его фразе. Лот и тут не достаёт до дна.

Была глубокая ночь. Глава поэмы была закончена. Ника вспоминала рассказ Морица и о том, как Нора встретила первый его поцелуй, даже физическим выражением трепета: «She was trembling like in a frost…» Это звучало сильнее, чем русское: «Она дрожала, как на лютом морозе…» Это Нике не только как женщине, но и как писателю было – откровением о Морице. И странным образом через это откровение Мориц стал (стал, становится, во всяком случае) братом, а Нора сестрой…

– Вы – странный человек, Мориц, – вздохнула Ника, – трудный, ещё труднее меня… Но я всегда считаю себя виноватой. А вы – вы признаёте все свои данности за неизбежность. Вы совсем не боретесь с собой. Я тоже так жила – но в молодости! Потом – перестала.

– Но почему вы считаете, – запальчиво отвечал Мориц, – что ваша моральная мерка приложима ко всем? – Он пожал плечами.

– Не надо, Мориц… – мягко отвела его протест Ника. – Мне обидно за вас! Что вы большое чувство испытали не к какой-нибудь великой актрисе вроде Асты Нильсен или к какой-нибудь мировой певице, к чему-то неповторимому и трагическому, а к маленькой и даже не вполне доброкачественной женщине, которая, любя вас, заодно вас ловила – интриговала, – что это всё такое? И её обвинять нечего,