Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Нора начала уклоняться от встреч, я всё не мог её застать, я не понимал сначала.

– Дайте мне папиросу, – сказала Ника. (Он не спросил: «Вы разве курите?» Не сказал: «Не курите, не стоит», в жесте, которым он протянул портсигар, было вежливое равнодушие к ней. Зажёг спичку.) – Спасибо! – и в клуб дыма: – Вы любили её?

– Я думаю, да.

– А жену?

– Тоже.

– Вы могли одновременно быть с двумя?!

– Мог, конечно. Перед собой – я мог. Но я не выношу лжи, и я должен был прекратить отношения с женой.

– Только что, как говорят, «сделав ей ребёнка»! Мило.

Ника выпустила колечко дыма, оно вышло плохое, и стала следить, как расходится дым.

Мориц продолжал:

– Жена была дома, встречи были затруднены, и я всё не заставал Нору и…

– Я с удовольствием буду писать Нору! – вырвалось у неё. – Она была благородна! – Неужели тенью от этих слов на него не падает, что неблагороден был он? – остро прозвучало в ней. – О, это будет чудесная поэма!

– Конечно, моё чувство к Норе было глубже, чем к другой моей подруге, к Женни. Тот миг, когда я услыхал по телефону о её замужестве, я никогда не забуду. Мне показалось, что мир рухнул!

– К кому из них было больше страсти?

Мориц неуловимо поморщился.

– К Женни, может быть. Но к Женни у меня не было уважения; а любовь без уважения – немыслима.

(«А страсть без любви?» – неслось быстрее слов в Нике.)

– Это была своего рода болезнь… – продолжал Мориц. Стоило голосу Женни прозвучать по телефону холодно – я среди ночи, пешком, если трамваев и такси не было, летел к ней через весь город. Я буквально сходил с ума. Но она была вульгарна, а я не выношу вульгарности. Когда она в минуты близости называла меня «мой муж», я бы мог задушить её!

– У неё просто не было юмора! – сказала Ника. – Вы говорили, что ваша жена чутьём поняла вас. Вы считаете, я вас понимаю?

– Конечно.

– Больше, чем она? Меньше?

– Ну конечно, знает она мня больше!

– Я не про «знает» – понимает! У меня плохое чутьё?

– У вас есть всё, что надо для этого чутья.

Этот «ответ» она проглотила целиком, как устрицу (которую – ненавидела). Но эта устрица была из ледяных морей. В лёгком содрогании она слушала продолжение:

– Но вы своим идеализмом себя ломаете. И вы диктуете не только себе, но и другим. Это ваша коренная ошибка! (В этот горький миг вдруг из отдалённых далей к ней, опахалом в аду, – пошло тепло: эти слова, но как нежно и как шутливо ей говорил когда-то её второй муж! Откликаясь на воспоминание, она не смогла удержать улыбки. Но Морицу она показалась – гримасой. Он пожал плечами. И вежливо, наспех, выполнив долг перед её индивидуальностью, шагнул обратно в свою. Но она не дала ему продолжать.)

– Вы когда-нибудь сознаёте свою вину? – спросила она. – Когда раскаивались – шли примириться?

– Шёл.

– И легко это было?

– Трудно.

– Заставляли себя?

– Заставлял… Но, – продолжал он, – я мог это сделать только наедине! Потому что страх быть смешным на людях меня леденит. Страх быть смешным – это моя болезнь. Когда влюблённая женщина на людях смотрела на меня бараньими глазами, от которых шло сияние, и это было смешно, и в какой-то мере делало смешным и меня, я не знаю, на что я был способен! Когда на экране, на сцене я чувствую фальшь, я не смотрю на экран. Мне тогда стыдно, я чувствую, что я виноват в этом, что я участвую в каком-то общем стыде.

– Это я понимаю. – В Никином восхищении сгорела её горечь. Что за диво-человек был этот Мориц!

– Я ненавижу бестактность, – говорил Мориц, – если человек со мной холоден на людях, я чувствую к нему величайшее уважение. Безграничную благодарность! Женни очень заботилась обо мне, варила, жарила и была, надо сказать, настолько надоедлива, – вот это очень серьёзное обстоятельство! Я не мог этого переносить! Нора… С ней у меня было гораздо больше общего, чем не только с Женни, но даже с женой, – любовь к книгам, иностранные языки, общий культурный уровень. Но Нора никогда ничего не делала для меня. Видите ли – you see, – продолжал Мориц, – никто лучше меня не знает цену этим заботам, этим маленьким вещам, которые так красят жизнь, в быту. И я люблю, когда это делается! Но это должно делаться легко, незаметно, только тогда это хорошо! Потому что, в общем, хоть они нужны, эти маленькие вещи, но они и не нужны тоже! Без них можно жить…

Он стоял и смотрел на неё, остановился в своём пути у её стола, и ей показалось, что в его добрых сейчас глазах – просьба.

– Если же человек поставил меня в смешное положение, я этого никогда не прощаю. Я могу в таких случаях наговорить исключительно грубых вещей, быть совершенным хамом!

– Вы больше не встречали Нору после её замужества?

– Я встретил её через год, и она снова была моею. Она не любила мужа. Я встретил её ещё раз и снова был с нею. Она потом стала бояться встреч со мной… Забота, домовитость – это свято. Но когда женщина становится самкой в гнезде…

«Негодование – пышет. Неубедительно! – молчит Ника. – Где граница? Где объективный критерий? Только что тебе – от твоего настроения – это было свято! а через минуту – что-то тебя раздражило – и это станет „самка“ – в гнезде? У „невесты“ – священно, у „жены“ – презренно… Бедные женщины! Но за уклончивостью мужской, туманностью определений женский сыск идёт беспощадно: воображаю тебя, милый друг, с твоим капризным, критическим глазом – не то что любующимся, а просто терпящим, что жена вдруг взяла да и расширила круг своей женственной деятельности! За пределами твоего дома!.. Не сказал ли бы ты, как тот средневековый барон, после долгого военного похода встреченный женой с младенцем на руках, – на довод аббата, что это – чудо: „Я люблю чудеса, но не у себя дома!“».

– Всё зависит от того, как женщина сама к этому относится… – продолжает Мориц, считает ли она, что дом – это её единственное назначение…

«Как скучно! – томится она… – То есть – это моё, для меня, никому не отдам, или…»

Но и ему, видно, было нудно длить эту тему, и он перешёл к рассказу:

– У Женни было свойство всё время комбинировать – ни одного шага без комбинаций! Чтобы себе устроить жизнь. Это было её целью – вытащить себя