Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

и своих. Этого она не упускала даже в своём отношении ко мне, конечно искреннем. И когда моя жена уезжала на Кавказ, и я стоял на коленях перед её кроватью, и она ничего не отвечала мне, а только гладила мои волосы, я обещал ей – что она может жить там абсолютно спокойно – она вернётся и застанет меня прежним – я всё порву там…

– А если бы Женни не комбинировала?

Он не слышит.

– И я знал, что порву, потому что понимал, что должен перестать мучить так жену, я просто не имел права. Я ведь почти все ночи проводил вне дома – может быть, только одну ночь в шестидневку – бывал. И после отъезда жены начался особенно тяжёлый соблазн – именно тогда!

– Вы с Женни виделись?

– Ещё бы! Я почти не расставался с ней – всё время после работы. И она прекрасно поняла, что это большая игра, цена моей жизни и жизни моей жены. А я очень азартен. Но она не знала меня: что я сдержу обещание, порву с ней… Я играл в карты совершенно спокойно, но с диким, сценическим азартом. Сам процесс – полировка крови! – доставляет мне огромное наслаждение – но и мучение. Очертя голову, понимаете ли, бросился в эту пропасть, пытаясь всё-таки не потерять голову, всё-таки встать на ноги.

– Но что вас привязывало в этой женщине?

Локти на стол, лицо в ладонях, Ника: назвать имя этой женщины было ей трудно. Но не о ней же и шла речь. Она просила назвать эту пропасть. А пропасть только дышала. Но то, как ответил он, отбросило её от рассказчика, от героя её поэмы – на – милю? Английскую… Как она будет писать поэму?..

– Деловитость была в Женни! – говорил Мориц. – И как раз этого не было в Норе.

Он встал – руки в карманах, поза мальчика лет четырёх, утверждающего под ёлкой выбор этой игрушки в любимые…

– Наверное, у Женни был шарм. Она на всех действовала, её прелестная мордочка.

– Погодите, – «прелестная мордочка» – вы бы так о Норе сказали?

– Почему вы цепляетесь к слову?

– О! Слово! Это очень большая вещь. Погодите! О жене – вы так бы – сказали?

– Нет, тут – другое.

– Вот и я – об этом другом. Всё время только об этом – другом! (вздохом). – Покорно, вновь опустив крылья: – Говорите, я слушаю.

– В Женни была ко мне забота, гордость и любование.

– Нора – любовь, Женни – страсть?

– Да нет же, – сказал он раздражённо, – как вы любите слова…

– Не слова, а название вещей. То, что за словами. Сущность – а вы – уклоняетесь. Осознать, назвать вещь – это овладеть её пониманием. То есть понимание её.

– Ну, хорошо, но не всё же так легко сформулировать. И как раз наоборот: говоря о чистой чувственности, может быть, её с той стороны было больше у Норы, чем у Женни…

– Тут ничего нет наоборот. Я же не о них говорю, а о вашем – к ним… Пусть Женни к вам влеклась меньше, чем Нора, но вы влеклись к Женни больше, чем…

– Может быть, – сказал Мориц. Ему мешала эта манера Ники, её вопросы разбивали водную гладь памяти – как камни. И шли круги… – Да, в этой области уже был некий…

– Холодок? – бросает Ника.

– Холодок? Нет, холодка не было…

– Чем разжигала вас? – задумчиво, в воздух, не слыша ответа, Ника. (Она гадает сейчас?)

– Нет… Да… И вот я сдержал слово. Волей. Я перестал с ней видеться. И – засел за работу. Я просидел, почти не вставая, десять дней. Но меня даже разочаровала та лёгкость, с которой она вскоре вышла замуж… Я хотел, чтобы она была покинута – и продолжала любить меня. – Он усмехался над собой, как это бы сделал другой. – Я ещё видел её спустя некоторое время. Она позвонила мне, что хочет со мной повидаться, что она заедет за мной и мы поедем к ней на дачу. Она просила меня не брать своей машины – это характерно для неё, а заехала на своей. Мужа её, конечно, не было. Шикарнейшая дача, дом, огромнейший дом, комфорт, даже роскошь. Там была её сестра, красавица – невероятной, притом, глупости. И мальчишка лет двенадцати, к которому она нарочито изысканно относилась, но который – я видел это по его глазам – необычайно ненавидит мачеху. Заграничный патефон, вино, сервировка – она меня приняла как гранд-дама. Всё это было, конечно, смешно…

«А сердечко, конечно, болело… У такого-то самолюбца! Что другой дал ей больше презренного металла, чем ты…» – молчит Ника.

– Я сделал то, чего от меня никто не ждал. Во-первых, я выпил много вина (пьян не был нисколько), во‑вторых, я всё время танцевал с её сестрой. Женни таяла от злости. Поздней, случайно эту сестру встретив, я узнал, что Женни устроила ей колоссальный скандал…

Вдруг как-то сразу устав от всего окружения: вина с патефоном, чужих сестёр и скандалов, – Ника думает чётко, романтически, трезво, всё вместе: «Такая встреча двух, прежде – грудь к груди!..»

– И в самый решительный миг, когда мы остались одни, – говорит Мориц, став серьёзен (Нике кажется, он похудел – за рассказ), – я поклонился (она ждала, что останусь на ночь. Поцеловал руку её – и уехал.

– Де Сад! Не ваша ли карета мелькает там, за плечом?..

Ника смотрит на Морица так прямо и так полно – какая странная вещь – взгляд! Оптическое соотношение хрусталика, мозга, противолежащего образа дают быть такой вещи, как взгляд! Который и приходится отводить – столько он говорит немоте!..

В процессе его рассказа все глуби теплоты её отношения к нему, бывало, подёргивались корочкой льда. Лёд креп. Она замечала в вопросах своих и ремарках о нём – грацию движения голоса, которая присуща катанию по льду на коньках. По этому льду её звало – к двери.

– Поздно, Мориц! – сказал, к её удивлению, её голос. – Вам пора спать! Ведь завтра – рабочий день.

Но по странному закону перспективы в каких-то внутренних зеркалах как раз в этот миг Мориц по-настоящему ощутил её реальное присутствие в комнате. Её способность от него оторваться, холодок её обращения дал ему знать – скользнувшим блеском столкнувшихся граней – что перед ним живой и отдельный, имеющий свою жизнь человек.

Мгновенностью своего таланта ориентировки он оценил, как в объективе, вспыхнувшим уважением её внимание к нему, дотоле им недоощущённое. Но сдаваться ведь тоже нельзя было, и он, позиции не сдавая,