«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

по-польски. Он читал на польском Фолкнера. Читал на польском Кафку. Поразительно.

И, разумеется, он читал Збигнева Херберта и Чеслава Милоша. Милош наладил с ним контакт, как только в 1972 году Бродского выслали с rodina.

Ко времени, когда вышла книга Бродского «Selected Writings», он уже переводил Милоша и называл его одним из великих поэтов XX века – за восемь лет до того, как этот польский поэт получил Нобелевскую премию. В то время на Западе мало кто даже слышал имя Милоша.

Я тут читал пару рецензий, чтобы переслать вам. Одна рецензия короткая, но в ней есть очень интересная мысль. В ней сказано (разумеется, это рецензия на «Selected Poems»): «В этих стихах явлено сознание, которое нельзя назвать никак иначе, как религиозным сознанием». Так говорил Милош – говорил, что Бродский благочестив в том смысле, что в нем очень сильно чувство священности бытия.

Вы цитируете это в конце своей статьи о «Presepio», это выдержка из интервью, которое я взяла у Милоша. Вот что сказал мне Чеслав Милош: «Бродский очень тонко чувствовал священность бытия. Да. Поэтому я называю его благочестивым. Я не спрашивал у него, верит ли он в Бога – в нем чувствовалась эта открытость священному»[178].

Можно сформулировать и так. Священность существования человека. Священность языка и тому подобное.

Мне нравится, как написал Уильям Логан в рецензии на «Рождественские стихи» еще в 2001 году:

Бродский, любивший проводить Рождество в Венеции (а Венеция – полузатопленный монумент упадку архитектуры и веры), видел, с каким величием скептик может созерцать минувшие века – эти стихи выражают преданность прошлому без раболепства. Есть в них и что-то, почти подобное слабости, – сомнение, скрытое под сомнением Бродского: чувствуется, что он подозревал, что мифы внезапно могут оказаться правдой [179].

Глава 8. «Чем вы занимались на Второй мировой войне?»

В книге Людмилы Штерн [180] есть фото, где Иосиф запечатлен в офицерской фуражке своего «друга и переводчика». То есть в вашей фуражке. Не могли бы вы рассказать, как ваша фуражка увенчала голову Бродского в Нью-Йорке?

Это была моя повседневная форменная фуражка, сохранившаяся со Второй мировой войны. Снимок, где Иосиф в фуражке, а Мария отдает честь, сделал М. Петров[181] на одном из легендарных дней рождения Иосифа – собственно, на последнем дне рождения, 24 мая 1995 года. Праздновали у него дома, на Пиэрпонт-стрит, 22, в Бруклин-Хайтс; там он прожил три года после того, как в марте 1993‑го покинул свое многолетнее пристанище на Мортон-стрит, 44, в Гринвич-виллидже.

День рождения он всегда праздновал дома, но всегда, насколько могу припомнить, торжество организовывал и обслуживал Роман Каплан из знаменитого «Русского самовара» на Среднем Манхэттене с несколькими своими работниками – это были русскоговорящие, в основном молодые мужчины.

Как вы обычно поздравляли Иосифа с днем рождения?

Ну-у, я всегда что-то ему приносил или отправлял по почте. Несколько раз, когда его или меня в это время не было в стране, мы звонили друг другу по телефону. Но подарки на день рождения я приносил на торжество или отправлял почтой; были подарки сурово практичные – пара автопокрышек, потому что его покрышки облысели и я беспокоился за его безопасность за рулем. На сорокалетие, в 1980 году, я подарил ему виниловые пластинки – двойной альбом с поздними квартетами Моцарта. А в другой раз я подарил ему бокс-сет опер Перселла, в том числе «Дидону и Энея». На пятидесятилетие я написал в его честь стихотворение. Возможно, я смогу отыскать текст. Насколько помню, оно было с конечными рифмами на русском и итальянском, а также на английском[182].

В другие годы я дарил ему разные вещи, как-то связанные с моей службой штурманом – во время Второй мировой войны я совершал вылеты с аэродромов на юге Италии. Помню, я подарил ему пару миниатюрных крылышек – не те большие официальные крылышки, которые я носил, когда был штурманом-астронавигатором, а маленькие, в форме пропеллера.

Иосифа завораживало все военное и военно-морское. Его отец был на войне фотокорреспондентом и носил форму, а он этим гордился. В детстве он увлекался всем героическим и мужественным. В отрочестве мечтал служить офицером на флоте. Но он был еврей, а евреев в училища не брали.

Я как-то подарил ему одно фото – вы знаете, как он любил фото своих друзей. Они занимали целую стену в его кабинете и в Ленинграде, и в Гринвич-виллидже. Помню, что на Мортон-стрит, 44, у него висело фото его старого близкого друга Томаса Венцловы с папой Иоанном Павлом II. Я подарил Иосифу фото, кажется, 8 на 10 дюймов, где начальник базы Авиационного корпуса армии[183] в Пуэбло, штат Колорадо – красивый, приветливый полковник – прикалывает к моему мундиру «Крест за выдающиеся летные заслуги». Это было не в период моих боевых вылетов – я совершил в общей сложности пятьдесят – с февраля по июль 1944 года; в смысле, я заслужил крест в боях, но вручили мне его осенью 1944 года, когда я был инструктором по штурманскому делу. Хороший снимок из моей офицерской молодости. Начальник базы пожимает мне руку и прикалывает к моему мундиру «Крест за выдающиеся летные заслуги». Насколько помню, это фото довольно долго висело на стене кабинета Иосифа. Вернемся к фото из мемуаров Людмилы Штерн. Редактор ее книги прислал мне гранки, и я их внимательно прочел, исправив несколько ошибок и заполнив еще больше лакун. По-моему, самой ошарашивающей лакуной была подпись к этому фото – в гранках сообщалось лишь: «Кто-то подарил ему эту фуражку, и он ее с удовольствием носил». После того как я прислал свои поправки, подпись к фото изменили: «Друг и переводчик Джордж Клайн подарил ему свою штурманскую фуражку со Второй мировой войны, и он ее с удовольствием носил». Направляясь в Бруклин-Хайтс на день рождения Иосифа, оказавшийся последним, я думал, что она станет весьма необычным подарком. Строго говоря, в тот день я не собирался дарить ее насовсем. Нет, я собирался одолжить ее ему на несколько месяцев. В общем, я пришел на день рождения с фуражкой, и он весь просиял, когда я вручил ее ему. Он сказал: «Ну-у, как же мне нравится эта фуражка». Он повторил это несколько раз. Он сказал: «Чувствую себя так, словно я был частью Второй мировой войны».

И в