«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

«Нью-Йорк таймс» опубликовала статью на первой полосе. Не помню, где это было – на первой полосе или в продолжении статьи на внутренних полосах, но там были процитированы одна-две строфы «Бабочки». И их тоже выровняли по левому краю.

По-моему, Дэвид Бетеа в некоторой степени рассматривает этот вопрос. Я давно с ним не виделся, но раньше мы были относительно хорошо знакомы. В какой-то главе он цитирует практически весь текст «Бабочки». Вы это заметили? Книга стоит у меня на полке.

Да, заметила. Он назвал ее «одним из, пожалуй, величайших метафизических творений Бродского… словесной бабочкой, способной соперничать с полетом музыкальных нот Моцарта».

Он цитирует одну или две строфы по-русски, а затем те же строфы в моем переводе. Это очень мило. У него есть превосходные, полагаю, проницательные замечания о тексте, а также о переводе.

Бетеа также указывает, что в этом стихотворении Бродский «превзошел» Набокова – правда, в качестве поэта Набоков никак не мог соперничать с ним всерьез. В стихотворении Иосифа намного больше «точности»: «Описание у Бродского – совсем другого порядка, чем у Набокова. Это связано с неотъемлемыми поэтическими качествами, с замысловатостью формы строф и метрического рисунка – а они такие же утонченные и тщательно проработанные, как и крыло бабочки, их образец для подражания» [168].

Есть ли у вас другие соображения о рецензии Гиффорда?

Только одно. Гиффорд пишет, что Иосиф Бродский – «возможно, единственный русский поэт, который знает английских поэтов-метафизиков». Боже мой, до чего же смелое заявление. Соответствует ли оно действительности?

Думаю, да. Не могу припомнить, кроме Бродского, ни одного русского поэта, который переводил бы этих поэтов, говорил бы о них или подпал бы под их влияние.

Наверняка и другие русские поэты читали по-английски. Правда, Джон Донн занял прочное место в английском каноне только в 1920‑х. Люди обычно забывают, что в XVIII и XIX веках широкая аудитория его не читала.

Верно, так и есть. Вероятно, это одна из причин.

Но Донн – не единственный из этой плеяды поэтов. Есть Эндрю Марвелл, Фулк Гревилл, Джордж Герберт и многие другие.

И даже Кристофер Марло. Что ж, вопрос хороший. Я, собственно, не знаю, как на него ответить. Я подумаю над ответом.

Дэвид Бетеа выдвинул еще один, не столь дерзкий тезис. Он написал: «Можно утверждать, что Бродский – первый и единственный русский поэт, который мастерски овладел традицией английских метафизиков с ее страстью к парадоксам, „трудоемкому сращиванию“, результатом которого становится пышная метафора (the conceit), и склонностью выражать что-то крупное и абстрактное (как то: красота, нравственность) в образе чего-то маленького (бабочки)» [169] . По-моему, этот тезис легче обосновать.

В главе «Изгнание как окукливание: жанр и билингвизм в произведениях Набокова и Бродского» он рассматривает поэзию Набокова.

Это подтверждает мой отзыв о Набокове как поэте. Не знаю, нужно ли мне повторить его, но Набоков весьма интеллектуален и в некотором роде – как бы это сформулировать – «поборник искусственности». Кажется, что в его стихах нигде нет ни тени спонтанности, а страстности очень мало. Они холодные. Воистину холодные.

И все же в этом стихотворении Бродский окликает Набокова.

Вы подразумеваете эти строки:

не высказать ясней,

что в самом деле

мир создан был без цели,

а если с ней,

то цель – не мы.

Друг – энтомолог,

для света нет иголок

и нет для тьмы.

В шестой строке в открытую говорится: «Друг – энтомолог». Он имеет в виду Набокова, но я был вынужден оставить эти слова за бортом. Я так и не придумал, как включить их в перевод.

Они содержатся в великолепной двенадцатой строфе, отлично переведенной вами. Вот весь кусок, переведенный ближе к буквальному смыслу и без вашего артистизма, – я когда-то отыскала этот вариант перевода в интернете, а позднее он исчез. (И набран он с выключкой до конца влево – как я знаю, вам это режет глаз.)

To make it clearer: in fact,

the world was created without an aim,

and if there was an aim,

It’s not us.

Friend-entomologist,

There is no needle for light,

nor any for darkness.

Другой переводчик перевел это нижеследующим образом – и выровнял строки по центру! Точнее, это сделала переводчица: Джудит Пулман, весенний номер журнала «Эзра» [170] за 2013 год:

Friend, entomologist —

in the haystack that’s well-

lit you can’t find the needle,

nor can you in the darkness.

Место трудное, переводу поддается плохо, так что ваш вариант я нахожу вольным, но на редкость прелестным:

Such beauty, set beside

so brief a season,

suggests to our stunned reason

the bleak surmise:

the world was made to hold

no end or telos,

and if – as some would tell us –

there is a goal,

it’s not ourselves.

No butterfly collector

can trap light or detect where

the darkness dwells.

Чтобы больше не смущать вашу скромность, давайте вернемся к сложным отношениям Бродского с Набоковым. В Ленинграде Бродского заворожила набоковская проза.

Вы, вероятно, слышали о том, о чем нашли нужным сообщить супруги Проффер?

Когда в 1969 году Профферы посетили чету Набоковых, те дали им денег, чтобы Профферы купили подарки Иосифу и Надежде Мандельштам. Иосиф получил джинсы. Он, верно, был на седьмом небе от радости. Эллендея говорит, что в то время Набоков был любимцем интеллигенции, а значит, подарок Набокова наверняка был существенным знаком благосклонности.

Супруги Проффер были весьма дружны и с Набоковым, и с Бродским, что иногда ставило их в довольно трудное положение. Набоков крайне негативно отозвался о поэзии Бродского.

О поэме «Горбунов и Горчаков», которую Профферы, вернувшись домой осенью того же года, послали в Лугано. Набоков написал в письме Профферам: «В ней много привлекательных метафор и красноречивых рифм… но она грешит неправильными ударениями, отсутствием словесной дисциплины и, в целом, многословием» [171] . Напоминает критический отзыв императора о Моцарте: «Слишком много нот» [172].

Набоков заключает: «Однако эстетическая критика была