Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

Нигде не «пережато», всего взято в меру, ни единой черточки, в которой чувствовалось бы желание напугать, устрашить читателя, но именно в этой умеренности, внешнем спокойствии описания – какой страшный образ приближающейся смерти.

Мужик, ямщик, видимо, страдает тою же болезнью, что и барыня. Рассказывая о нем, Толстой замечает худое лицо, широкую, исхудалую и побледневшую руку, острое плечо, впалые тусклые глаза, слабый голос. Бессилие больного передано в одном движении: напившись воды, он хочет поднять руку, чтобы отереть мокрые губы, но не может, и отирается о рукав армяка. Он молча и тяжело дышит носом, собираясь с силами заговорить. Но: «В груди больного что-то стало переливаться и бурчать; он перегнулся и стал давиться горловым, неразрешавшимся кашлем».

Трудно поверить, что такие подробности не увидены, не пережиты.

И когда через четыре десятилетия, в «Воскресении» прочитаем про чахоточного революционера Крыльцова: во время жаркого спора с товарищами по тюремной камере он закашлялся, «его стало тянуть как бы на рвоту», отплевавшись, весь красный, закашлялся еще сильнее, и кровь хлынула у него из рта, – когда прочитаем это, невольно обратимся мыслью к «одержимому с давнего времени кровохарканьем» Николаю Ильичу, отцу писателя, – не являлись ли в памяти Толстого картины, подсмотренные еще в раннем детстве?

Глава 6

На все времена

В ожидании волшебницы

«Любовь душит меня, любовь плотская и идеальная», – записывает Толстой в дневник. Известный писатель, севастопольский герой, он ждет и все не может дождаться волшебницы – о ней, юный и безвестный, он писал с Кавказа тетеньке, мечтая о семейном счастье, которое его ожидает.

Без семьи – в этом он убежден – он не в силах получить от жизни всего, чтобы почувствовать, постигнуть ее полноту, и сам не в силах дать жизни, людям всего, что способен дать. Волшебница то ли появится, то ли нет, а ему под тридцать, тридцать, за тридцать, время уходит… Едва не каждую девушку, встреченную в обществе и увлекшую его, он «исследует» как возможную избранницу, которой предстоит даровать ему давно ожидаемое счастье.

Поиски подруги жизни – то от неловкости и стыдливости, то от излишеств аналитического подхода – затягиваются, плотская же потребность настойчиво заявляет о себе. Пока мысль семейная остается не более как мыслью, рядом с ними занимают место в жизни обитательницы борделей, дамы полусвета.

Любовь плотская и любовь идеальная мучают его каждая сама по себе, плотская потребность и потребность в подруге жизни не сливаются воедино, – от того и волшебница медлит, не появляется.

Самая сильная, точнее – единственно подлинная любовь Толстого до женитьбы – к замужней яснополянской крестьянке Аксинье Базыкиной. О ней несколько дневниковых записей 1858–1860 годов:

«Чудный Троицын день. Вянущая черемуха в корявых рабочих руках… Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно… Красный загар шеи… Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы».

«Имел Аксинью… но она мне постыла». Не постыла! Тургенев, заезжавший тем летом в Ясную Поляну, сообщает приятелю, что Толстой «влюбился в крестьянку».

27 мая 1860-го (два года со времени первой встречи): «Ее не видал. Но вчера… мне даже страшно становится, как она мне близка». И назавтра – еще одно поразительное признание: «Ее нигде нет – искал. Уж не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщенья и не могу». Стариком, вспоминая «ужасную грязь» молодости, Лев Николаевич прибавит: «И так до связи с крестьянкой Аксиньей – она жива. Потом женитьба…»

Два года перед женитьбой в дневнике (очень скудном) упоминаний об Аксинье нет. Но нет и записей, позволяющих предположить какие-либо, пусть даже случайные связи Толстого. Дело не в том, соблюдает ли он в течение этого времени полное воздержание, такое трудно себе представить, главное, что для самого Толстого, с его придирчивостью к «постыдным строкам» своего прошлого, отношения с Аксиньей означают конец «разврата», «грязи», после нее – только женитьба.

Признание о чувстве мужа к жене, испытываемое им к Аксинье, – свидетельство особой полноты чувства, соединения любви плотской и идеальной, пусть по-иному, чем виделось Льву Николаевичу в его умственных построениях. Известный исследователь жизни и творчества Толстого, Владимир Александрович Жданов, в увидевшей свет три четверти века назад, но ни одним словом не увядшей книге «Любовь в жизни Льва Толстого», касаясь любви к Аксинье, замечает: «Прекратилось мучительное раздвоение инстинкта на две силы: силу любви и силу чувственности. Наконец, и в непосредственном проявлении, а не только в сознании, сладострастие потеряло свое преобладающее значение». И тут же: «Сама природа, помимо сознания, придает этой связи повышенную ценность и теплоту».

Мысль об особой роли природы, природного, естественного начала, скажем даже – начала крестьянского, в этой любви очень проницательна. Особенное, мощное, вместе восторженное и чувственное отношение Толстого к природе сливается в его душе с таким же любовным и исполненным любования чувством к крестьянину, «естественному» человеку, который, благодаря постоянной связи с природой, единственный из всего разнообразия человеческих особей, является как бы целой и полноправной ее частью.

Бабы и барышни

О духовных и физических преимуществах крестьянина по сравнению с оторванным от природы горожанином Лев Николаевич как раз в годы перед женитьбой охотно беседует с молодыми учителями создаваемых им сельских школ. Будущие успехи страны, общества, по мысли Толстого, зависят от создания здорового человека, здорового поколения. А для этого прежде всего необходимо нормальное устройство семейной жизни. Такая семейная жизнь возможна с женой из здоровой крестьянской среды. Он горячо советует своим молодым помощникам выбирать в жены баб, а не барышень.

«Взгляните на наших городских барышень, – говорил он, – этих жалких, хилых, анемичных созданий, – стянутые с утра до ночи в узкие корсеты, как бабочки, порхающие в своих уродливых, дорогостоящих костюмах, на балах, вечерах, собраниях, обратившие ради собственных удовольствий ночь в день, а временем сна, отдыха избравшие день. – Это ли жизнь?.. Посмотрите на их условное, уродливое воспитание, на их привычки, извращенный вкус, на их оторванность и отчужденность от природы, вслушайтесь в их разговоры, слова; для них пребывание в деревне было бы истинным наказанием, равносильным заточению или ссылке. Сравните теперь этих городских барышень, боящихся всего: и денного света, и солнца, и дуновения ветерка, и рева коровы, и жужжащего насекомого, сравните с нашими краснощекими, жизнерадостными Еленами, Матренами, Прасковьями, Евгениями, – чем же эти хуже первых? На мой взгляд, спора быть не может, все говорит в пользу последних; привычка к труду, крепкое телосложение, цвет лица, груди, бедра, упругие голени, – выбрав любую из