Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

Станиславскому из Тифлиса подводила итог происшедшему. Объяснять отъезд из России подробно не могла и не хотела, воспользовалась цитатой из пьесы, которую столько лет играла вместе с К. С.: «Кончилась жизнь в этом доме», как говорят в «Вишневом саду».

Объем документов передает фактуру того, как «кончилась жизнь в этом доме». И как начиналась в том же доме иная, новая жизнь. Как ломали и переналаживали дело. Как пытались переждать, как сопротивлялись. Закрыли двери театра сразу вслед за большевистским переворотом, ждали решений Учредительного собрания, которое, казалось, установит хоть какой-то порядок в городе и стране. В один из протоколов попало письмо Станиславского А. И. Южину, руководителю Малого театра, здание которого красногвардейцы подвергли осквернению: «Я испытываю тоску и злобу точно изнасиловали мою мать, точно оскорбили священную память Михаила Семеновича [Щепкина]. Хочется идти к вам и своими руками очистить дорогой театр от скверны, занесенной стихийным безумием».

Когда читаешь такие документы подряд, работает двойное зрение. Как-никак смотришь из будущего и можешь отличить факт, который остался в прошлом, от факта, которому предстоит сыграть поворотную роль в судьбе Художественного театра. Вот, скажем, черновик письма Н.‑Д. народному комиссару просвещения в связи с появлением в театре некоего чиновника, пожелавшего произвести опись имущества МХТ в связи с возможной национализацией. Это еще весна 1919-го, первый тихий раскат того грома, который сокрушит не только МХТ, но и всю систему русского дореволюционного театра. Вопреки всему тому, что примет потом на вооружение официальная историография советского МХАТа, первая реакция Немировича-Данченко с совершеннейшей ясностью обрисовывает гибельные последствия государственной опеки. Приведу некоторые тезисы Н.‑Д.

«…Здесь в этой записке неуместно говорить о национализации принципиально, но какая цель ее именно по отношению к Художественному театру?

Художественный театр на протяжении всей своей двадцатилетней деятельности получал столько раз и так ярко уверения в его огромном художественном и просветительском значении, что имеет право во всем своем поведении опираться на собственный опыт. <…>

Никто не станет отрицать, что у широкой демократии Художественный театр пользуется наибольшей популярностью. Из всех существующих театров только в этом и организация наиболее приближается к истинной товарищеской форме. И не далее как за последнее время в этом направлении сделаны еще крупные шаги, причем без всякого давления извне или насилия над естественным эволюционным ходом дела, а только потому, что задача заложена при самом основании театра. <…>

В своей истории театр переживал часто острую борьбу с тормозами цензуры или царского правительства или духовенства. И всегда стремился сохранить ту свободу действия, без которой он не мыслит процветание искусства. <…>

Почему же теперь, когда, по-видимому, искусствам наконец дается возможность дышать полной свободной грудью, когда современное правительство в Вашем лице оказывает театральному искусству огромное внимание и заботы о его процветании, на Художественный театр предполагается наложить какие-то цепи? Какие бы то ни было! Почему это понадобилось, когда вся двадцатилетняя деятельность Театра доказывает успешность его свободного развития? <…> Лица, посягающие на полную свободу Художественного театра, очевидно, плохо считаются с тем соображением, что ограничение свободы может обрезать крылья и повлиять даже на художественные возможности коллектива и что если даже суждено этому коллективу „преобразоваться“ в духе большей современности политически, то он достигнет этого успешнее свободным сознанием, чем путем внешнего насилия».

Художественный театр, как известно, тогда не национализировали.

3

Теперь несколько слов о «творческих понедельниках», итожащих сборник. Я уже успел назвать их разговорами во время чумы, хотя по жанру мирного времени это были бы типичные актерские посиделки. В условиях Гражданской войны посиделки стали способом «скоротать распад». Первый «понедельник» пришелся на старый Новый год – 13 января 1919‑го. Присутствовали 36 человек, Немирович произнес несколько вступительных слов, приоткрывающих терапевтический характер мероприятия: «Давно уже в Художественном театре чувствовалось, что не достает таких собраний, где бы актеры могли делиться друг с другом и обсуждать волнующие их темы. <…> Владимир Иванович приветствует этот первый понедельник и выражает надежду, что, б. м., эти понедельники окажут помощь тем, кто тоскует и неудовлетворен, и осушит слезы, вызванные тяжелой атмосферой жизни, создавшейся в Театре».

Воспитанница Первой студии Е. Г. Сухачева, письмо которой явилось поводом к этим собраниям, в экзальтированном тоне, с надрывом, но довольно точно передает ситуацию растерявшегося и расколотого Художественного театра. «Искусство гибнет, да, да… Это гибнет поруганная, оплеванная, утонувшая в крови человеческая душа. Сейчас люди гонят ее от себя. И никто, никто о ней не вспомнил, никто не заметил, как она ушла. И кто же, кто же, как не мы, мы, которые называем себя служителями ее, должны бить в набат и напрячь все силы, чтобы вернуть ее обратно в мир. Да, вернуть ее можем мы, но не мы – теперешние, жалкие, трусливые, забитые, а мы – новые, молодые, смелые, гордые и чистые. <…> А вы, вы, наши старшие, вы тоже закрыли свои души и в лучшем случае вы равнодушны к нам».

Хочу напомнить, что эти старшие, включая обоих основателей театра, присутствуют на этом первом понедельнике. Ведь Сухачева формулирует то, что, кажется, никто в Художественном театре тогда открыто не формулировал: «Сначала я думала, вина в наших учителях, в олимпийцах. Мне было очень горько, я была убита, я все искала причину, и я ее, мне кажется, нашла, и нашла большую часть вины в нас, в молодежи. <…> Ведь мы состарились больше их, и состарились, ничего не сделав. Они видят, как искусство, которое они несли на своих плечах и которое они должны переложить на другие, новые, молодые, сильные плечи, для того чтобы эти плечи могли выше поднять и нести его, – они увидели за собой каких-то уродов с кривыми плечами, которые не только хотя бы на одной высоте его несли, нет, они его уронят сейчас же».

Любому, кто знаком хотя бы немного с историей взаимоотношений МХТ со своими студиями, станет понятно, с каким напряжением и как по-разному вслушивались в слова молодой студийки основатели театра.

На второй «понедельник» пришли многие из тех, кто отсутствовал на первом. Видимо, слух прошел по театру, что происходит что-то важное, чего нельзя пропустить. Тема этого понедельника – «Наша закулисная этика».

Первым начинает говорить Станиславский. Это голос растерянного человека, словно попавшего в чужое время и в чужой театр: «Как быть? В ком и в чем вина, что люди, пришедшие в театр, начинают так тосковать. Может быть, вина в них, в старших, может быть, вина в нем. Он призывает молодежь прийти ему на помощь и