Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

тему, о которой выше шла речь, я какое-то время назад пожалуй что внял. И коль в процессе работы над гоголевской биографией выяснилось бы, что имеют место, вернее, были признаки гомосексуального влечения между Гоголем и юным графом Виельгорским либо Гоголем и кем-то ещё из мужчин или юношей, я посвятил бы этому небольшую главу в данной книге и пошёл бы дальше. Без истерик, но и без желания что-то кому-то доказать, продемонстрировать или «переосмыслить», просто принял бы как факт и рассказал бы о нём, быть может, с некоторой долей неловкости, но не более.

Однако Николай Васильевич не дал возможности сделать правдивую книгу о нём «сенсационным расследованием» в яркой «голубой» обложке… к сожалению или к счастью – это кому как.

Что ж, пора сдвинуться и с этого пунктика, мы и так слишком много времени ему отдали. Пора, пора ехать дальше, птица-тройка ждать не будет. А лабиринт-то в жизни Гоголя безусловно был, судьба закрутила совсем не тривиальный сюжет. И пускай не мелькал в том лабиринте «голубой проблеск», но нашлось там кое-что ничуть не менее занятное, непростое, неоднозначное и, конечно же, драматическое. Так примем же всё как есть, ведь нам ещё понадобится и некоторая доля милосердия и мужества даже, чтобы без упрёков принять иные вещи. Они не просты, они способны задевать и сейчас – по прошествии долгих эпох со дня смерти нашего великого и странного Гоголя. Но мы должны, мы обязаны будем взглянуть на то, что сотворилось с ним на самом деле, ведь теперь мы всё ближе станем подходить к главному, к самому главному – к жестокому искушению Николая Васильевича Гоголя.

* * *

Продолжая движение по хронологии, заметим, что остановились мы на рубеже завершающегося мая 1839 г. Уже скоро, 21-го числа этого злополучного месяца, юный граф должен будет умереть, но пока Гоголь продолжает пытаться выходить его, хотя и понимает, что это уже невозможно, а урывками Николай Васильевич находит время для непродолжительного сна да ещё час-полтора, чтоб написать письмецо Маше Балабиной.

Письмо длинное, здесь его целиком не процитируешь, но всё же дам несколько отрывков. Начинается оно с трогательных комплиментов в адрес Машеньки, затем Гоголь вынужден грустно продолжить: «Я провожу теперь бессонные ночи у одра больного, умирающего моего друга Иосифа Вельгорского. Вы, без сомнения, о нём слышали, может быть, даже видели его иногда; но вы, без сомнения, не знали ни прекрасной души его, ни прекрасных чувств его, ни его сильного, слишком твердого для молодых лет характера, ни необыкновенного основательностью ума его; и всё это – добыча неумолимой смерти; и не спасут его ни молодые лета, ни права на жизнь, без сомнения, прекрасную и полезную! Бедный мой Иосиф! один-единственно прекрасный и возвышенно благородный из ваших петербургских молодых людей, и тот!.. Я ни во что теперь не верю, и если встречаю что прекрасное, тотчас же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него. От него несет мне запахом могилы. «Оно на короткий миг», – шепчет глухо внятный мне голос. «Оно даётся для того, чтобы существовала при нем вечная тоска сожаления, чтобы глубоко и болезненно крушилась по нем душа» [209].

Но вот Гоголь будто немного успокаивается, более того, начинает привычную игру с Машей, мило любезничает с нею, пожалуй, даже заигрывает, в шутку подыскивая ей женихов, приходя, однако, к выводу, что никого в Петербурге, да и в целом свете не найдётся достойного, кто бы ей подошёл.

«Кстати о прекрасном, – пишет далее Гоголь. – Когда я думал об вас (я об вас часто думаю и особенно о вашей будущей судьбе), я думал: «Кому-то вы достанетесь? Постигнет ли он вас и доставит ли вам счастие, которого вы так достойны?» Я перебирал всех молодых людей в Петербурге: тот просто глуп, другой получил какую-то несчастную крупицу ума и зато уже хочет высказать ее всему свету; тот ни глуп, ни умён, но бездушен, как сам Петербург» [210].

А ещё чуть ниже Гоголь признаётся: «Я вам всё говорю, я не хитрю с вами, не таю от вас моих мыслей. Делайте и вы так со мною…» [211].

Далее Гоголь принимается вдруг болтать о любимой Италии, затем начинает вдруг ругать Германию, вспоминая о том, что Маше полюбились немецкие впечатления: «Вы, которая так восхищались в письме Шекспиром, этим глубоким, ясным, отражающим в себе, как в верном зеркале, весь огромный мир и всё, что составляет человека, и вы, читая его, можете в то же время думать о немецкой дымной путанице! И можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы можете узнать, если будете когда-нибудь иметь терпение прочесть мою повесть «Невский проспект». По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива. Извините маленькую неприятность этого выражения. Что ж делать, если предмет сам неопрятен, несмотря на то что немцы издавна славятся опрятностью?» [212].

* * *

После того как молодой граф всё же умер, его отец вынужден был покинуть Рим, едва владея собой, то есть находясь в ужасном душевном состоянии. Николай Васильевич не посчитал возможным оставить его одного и поехал вместе с ним в Марсель, где находилась в тот момент графиня Луиза Карловна вместе с дочерями и младшим сыном. О том, что бедный Жозеф обречён на гибель, мать знала уже давно, но, понятное дело, она и предположить не могла, что болезнь станет столь скоротечной, что всё случится в считаные недели, и потому весть о кончине сына стала для неё неожиданностью. Графиня не хотела верить, когда наш консул сообщил ей это известие; она схватила его за воротник и закричала: «Вы лжёте! это невозможно!» [213].

Когда Гоголь привёз их отца графа Михаила Юрьевича на пароходе в Марсель, графиня была близка к помешательству. Гоголь нашёл её сидящей на полу в неподвижном положении. Оказалось, что почти двое суток она провела в этом оцепенении. Николай Васильевич не отходил от неё; он всё старался её растрогать, чтобы она заплакала, и, наконец, это удалось ему, когда он сказал: «Бедный Иосиф! Он умирал без матери». Тут она разразилась рыданиями (О.В. Смирнова в письме В.И. Шенроку [214]).

Гоголь, сам не зная того, действовал совершенно верно и, будто опытный психоаналитик, за несколько недель сумел вытащить графиню из тяжелейшей депрессии, в которой она оказалась. Знакомые графской семьи, и прежде всего Александра Смирнова, даже удивлялись тому, как Гоголю это удалось. В течение шести недель он был рядом с Виельгорской, и