Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

о недолгом своем пребывании на съезжей в Петербурге, предшествовавшем его высылке в Спасское. Вспоминал, что очень многие лица в городе были не менее его самого удивлены такой странной карой, наложенной на уже известного писателя, а еще больше поводом к ней. Кроме друзей и знакомых, к нему или с расспросами о нем собиралось в части многочисленное общество. Узенькая улица, на которую она выходила, была заставлена экипажами, и наконец был прислан особый пост для установки и скорейшего пропуска экипажей, так как полицмейстер узнал, что государь Николай Павлович очень недоволен общественным участием и общими симпатиями к арестованному… Одна тяжелая подробность этих дней сохранилась в его памяти: ужасное соседство его комнаты с экзекуционной, где секли присылаемых владельцами на съезжую провинившихся крепостных слуг. Написавший «Записки охотника» принужден был с отвращением и содроганием слушать хлест розг и крики секомых».

После месячного заключения Тургенев был сослан в Спасское-Лутовиново под полицейский надзор. Перед отъездом на жительство в Спасское Иван Сергеевич устроил в тесном кругу петербургских приятелей на квартире своего дальнего родственника Александра Михайловича Тургенева чтение рассказа «Муму», написанного им на съезжей. Анненков, находившийся в числе слушателей, писал: «Истинно трогательное впечатление произвел этот рассказ, вынесенный им из съезжего дома, и по своему содержанию, и по спокойному, хотя и грустному тону изложения. Так отвечал Тургенев на постигшую его кару, продолжая без устали начатую им деятельную художническую пропаганду по важнейшему политическому вопросу того времени».

16. Ссылка в Спасское

Тургенев был освобожден из-под ареста 16 мая. Через два дня он выехал из Петербурга в Москву, где также остановился на несколько дней, и приехал в Спасское лишь около 1 июня. Из письма Тургенева отцу и сыновьям Аксаковым: «Спасское-Лутовиново, 6 июня 1852 г. Здесь я еще пока ничего не делаю – вдыхаю целой грудью деревенский воздух – читаю Гоголя – и только. А, сказать между нами, я рад, что высидел месяц в части; мне удалось там взглянуть на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор».

Согласно установленным строгим правилам, ссыльный не должен был выезжать из пределов Мценского уезда и местная полиция обязана была иметь постоянный надзор за этим невыездом и за его занятиями и поведением. Иван Сергеевич уморительно представлял своим друзьям, как раз в месяц ему докладывали, что «становой в передней. Приехал для сыску». Иногда он его отпускал тут же, даже не показавшись ему на глаза; иногда по забывчивости, занятости или отлучке задерживал. Потом пленник вспомнит и, извинившись, вышлет грозному тюремщику десять рублей. Добродушный представитель полицейской власти немедленно удалялся, несколько раз с поклонами пожелав «продолжения его благополучию и успехов во всех желаниях и начинаниях».

Московский друг Тургенева Евгений Михайлович Феоктистов вспоминал: «Некоторые из его писем сохранились у меня. Из них видно, между прочим, как не правы те, которые, говоря о нем после его кончины, старались изобразить в самом мрачном свете изгнание, которому он подвергся. «Я должен сказать, – писал он (27 декабря 1852 года), – что мое пребывание в деревне не только не кажется мне тягостным, но я нахожу его весьма даже полезным; я никогда так много и так легко не работал как теперь». А в другом его письме (6 марта 1853 года) находятся следующие строки: «Клянусь вам честью, вы напрасно думаете, что я скучаю в деревне. Неужели бы я вам этого не сказал? Я очень много работаю и притом я не один; я даже рад, что я здесь, а не в Петербурге. Прошедшее не повторяется и – кто знает – оно, может быть, исказилось. Притом надо и честь знать, пора отдохнуть, пора стать на ноги. Я недаром состарился, – я успокоился и теперь гораздо меньшего требую от жизни, гораздо большего от самого себя. Итак, уже я довольно поистратился, пора собрать последние гроши, а то, пожалуй, нечем будет жить под старость. Нет, повторяю, я совсем доволен своим пребыванием в деревне».

Его нередко приглашали соседи в свои имения. П.А. Васильчиков записал в дневнике: «Тургенев, конечно, один из самых милых людей, которых я когда-либо встречал; какая у него должна быть душа, как он сочувствует природе: я помню один вчерашний рассказ, который на меня произвел большое впечатление, может быть отчасти благодаря его фантастическому характеру. Он говорил о том, как он сочувствует природе, как, когда он созерцает ее, им часто овладевает восторг и как, если он предается этому восторгу, им овладевает потом какое-то сладостное чувство, душа ноет, что-то как будто сосет сердце. Он говорил, что он раз прошедшую осень совершенно предался этому чувству и что оно усилилось в нем до такой степени, что он вошел в какое-то странное состояние. Ему показалось, будто все его окружающее, деревья, растения – все силилось говорить ему и не могло, все, казалось, хотело сказать ему что-то и давало как-то ему почувствовать, что оно связано. Перед ним стояла небольшая красивая береза. «Мне показалось, не знаю почему, – продолжал он, – что она была женского рода; я сказал внутренно: я знаю, что ты женщина, говори; и в ту же минуту один сук березы медленно, как будто с грустью, опустился. Волосы стали у меня дыбом от испуга, и я бежал опрометью…» (10 декабря 1853 года).

В Спасском Тургенев не жил монахом и затворником. С охоты он возвращался в дом, где его ждала крепостная красавица Феоктиста, с которой он жил с 1851 года. Жили они вместе почти три года, с 1851‐го по 1853‐й. Если первое время Иван Сергеевич с Феоктистой почти не разлучался, то через год совместной жизни пресытился и заскучал. Уже в начале 1852 года он пишет Феоктистову: «Скука такая же, как и в Москве. Увы! против скуки не помогает даже безнравственность – Вы, увидавши меня с известною Вам девицей – едва ли бы вздумали толковать о моей pruderie (скромности (фр.). – П.Р.) – а толку все-таки никакого. Известная девица была очень больна – схватила оспу, – но это ее не испортило. Начинает надоедать она мне сильно – но делать нечего».

Николай Васильевич Берг, поэт и переводчик, вспоминал о связи Тургенева с Феоктистой: «…Прошел идиллический год, может, и меньше. новый барин Феоктистки начал сильно скучать. В предмете его страсти оказались большие недостатки; прежде всего страшная неразвитость. Она ничего не знала из того, что не худо было бы знать, находясь в таких условиях жизни, в какие она нечаянно попала. С нею не было никакой возможности говорить ни о чем другом, как только