Дым отечества. В поисках привычного времени - Марк Яковлевич Казарновский

журнале. И сидели мы напротив друг друга. И вино какое-то было, называлось «Мозельвейн».

В общем, я Паулю ляпнула сразу. Что, мол, их либе дих, раз и можно я его поцелую.

Ах, какой это был вечер, я его вспоминаю всегда. Всю жизнь.

Вот только главного – не было. Пауль был такой нежный и все шептал мне:

– Любовь моя, душа моя, счастье моё. Я люблю, и это серьезно. Это Бог послал мне тебя. За что. За мои грехи. На мне столько крови, что я боюсь – Бог не даст мне тебя. Имей в виду, Ирэн (так он назвал меня), война кончится вероятно к 1945 году. Я жив уже не буду – мы – истребители, живем 3–4 вылета. Это меня Бог задержал на три года. Вот ежели вернусь – ты будешь моей женой?

Я чуть не закричала – конечно буду. Потому что я люблю тебя больше жизни. И даже больше Родины. И я заплакала.

А Пауль смеялся и читал мне стихи. Я, конечно, ничего не понимала. И сказал, что его мама все знает. Он ей давно рассказал, ещё как только меня увидел.

А через год, в марте 1945 года на фабрику пришли важные немцы. Поговорили с мастером. Он меня вызвал. Посадили меня в машину и привезли в дом фрау. К Паулю.

Фрау встретила меня сердечно. Да чего говорить, американцы уже бомбили вовсю. Мы все ждали, когда по заводику нашему шарахнут.

А Пауля вывезли в кресле. У него не было ног. Правда, ниже колен. Везла его медсестра, вся в переднике белом и косынка с красным крестом.

Я даже не заплакала, а просто заорала. И нас оставили одних. Мы пробыли три дня вместе. Я купала моего милого. И слаще этих дней у меня ничего уже в жизни не было. И я не думала про лагерь, пока за мной не приехали. Я слышала – требовали меня – я, мол, бежала из лагеря и меня будут судить. Я уж и выйти хотела, но тут увидела, как бароны умеют защищаться. Эх, если бы мы так могли, уж может все по-другому бы пошло.

Просто Пауль меня задвинул, выехал сам в кресле и так рявкнул, что даже мне стало страшно:

– Ну, вы, тупорылое дерьмо. Первый, кто сделает шаг в залу, получит пулю от меня лично.

А фрау вынесла две шпаги с золотыми рукоятками (эфесы называются) и холодно сказала:

– Прочтите это вслух, господа.

На первой шпаге было написано: «Баронессе… в память о генерал-майоре… отдавшем жизнь за Германию. Скорблю вместе с вами. Адольф Гитлер».

А на второй было вот что написано:

«Майору авиасоединения Рихтгофен, барону…. в знак особой благодарности от правительства Рейха. Адольф Гитлер».

* * *

Самое смешное случилось дальше. Просто охранники стояли и когда Пауль снова рявкнул: «Чего стоим», – наш начальник лагеря проговорил:

«Мы ждем разрешения уйти, господин майор».

Вот так я осталась в этом доме до прихода американцев.

* * *

Дальше как всегда, товарищ писатель, произошла глупость.

Американцы моего Пауля попросили в Америку, читать лекции о воздушных боях. Он ещё сказал мне – жди, это ненадолго.

Меня же со всем лагерем погнали в Гессен. А оттуда прямиком в теплушках в СССР. И оказалась я снова в Сталинграде. Правда, все мои подружки остались в Германии. И живут хорошо.

А я была как потерянная. Видно потому, что токсикоз был сильный. О чем я узнала, уже подъезжая к границам Родины.

* * *

В 1995 году я с сыном приехала-таки в Дорн. И пошла в дом моего Пауля.

Увы, фрау умерла, а в 1990 году скончался и Пауль. Он так и не был женат. Его хоронила вся коммуна, то есть город. И из Берлина приезжали. В доме живет дальняя их родственница. И мой сын Павел так и не узнал, что он барон, да ладно. И так живем неплохо. У Павла хорошая работа – он летчик. Есть и внук с внучкой. Но это уже никому, товарищ писатель, не интересно.

Спасибо Вам за внимание.

С уважением, Ирина Качановская.

2 мая 1996 года.

Да, совсем забыла. Эта женщина, что живет в доме Пауля, про меня видно знала. Спросила, как меня зовут, и вынесла коробку с письмами. Все они были написаны мне. А адрес был дурацкий: СССР, Сталинград, фрейлен Ирэн Качановской.

Письма возвращались за не нахождением адресата.

За годы разлуки с Паулем их накопилось очень много.

Но я их не читаю».

2 мая 2014 г.

Орденоносец Фима

Май 2014

Антони. Франция

Ефиму исполнилось в конце 1942 года 18 лет. Возраст призывной и никаких возможностей – конечно, в армию, конечно, на фронт.

Ефим был не то, чтобы уж очень ярый патриот, но, во-первых, все ребята идут. Во-вторых, ежели не пойдешь в армию, будет стыдно.

Поэтому мама стала молча собирать теплые вещи и пока даже не плакала. А папа ходил по комнате, поглядывал на Ефима и иногда покачивал головой.

– Ну что ты, Мосей, все подвергаешь скепсису, – говорила мама. Это мама, которая должна была бы плакать и не пускать единственного в это пекло. А папа – успокаивать всех. Внушать бодрость и надежду.

Но в семье Ефима все было наоборот. Мама была здесь папой, а папа просто любил маму, сына, а по вечерам, после работы, можно было слышать такие смешные диалоги из комнаты наших героев:

– Циля, эта картина уже давно перекосилась. Рамку нужно бы подклеить, что ли?

– Ладно, безрукий, завтра сделаю. Сегодня не могу, у нас на работе зачет по марксизму, будь он неладен, я ещё конспекты «Краткого курса» не написала.

Папа сразу начинал веселиться.

– Представь, Циля, а если бы это был не «Краткий», а «Длинный курс истории ВКП(б)», а?

– Тише ты, ребенок услышит.

Так, о ребенке. Расскажем, что он такое. Собственно, Ефим был среднестатистический мальчик одной из московских школ. До войны они были смешанные, мужские и женские. Ефима, конечно, звали все – Фима. К десятому классу он вытянулся и вид являл интересный. То есть это был длинный мальчик определенной рыжеватости, с веснушками, голубыми глазами чуть навыкате, как у мамы, и большим левым ухом, как у папы.

Учился хорошо. Не дрался и девочек ничем таким не изводил.

К десятому классу и окончательно сформировались и некоторые особенности Фимы.

Собственно, у каждого человека, равно и у иного живого существа особенности имеются. Один агрессивен, другой не пропускает особ