Дым отечества. В поисках привычного времени - Марк Яковлевич Казарновский

к тому, что нас погонят, как скот, мы не ожидали. Как мы ехали, вспоминать страшно. Есть не давали. По нужде не выводили. В вагоне многие умирали, так и лежали все вперемешку.

В Польше нас повели на дезинфекцию. И всех загнали вместе, и мужчин и женщин. А воды долго не давали и народ стал говорить, что с нами будет, как с евреями – всех в крематорий. Вот тут я и мои подружки испугались уже серьезно. Здесь же нас наголо подстригли. Мы с подружками друг на друга посмотрели и заплакали. Какое уж тут – замуж. Прям мы были, как скелеты.

А как из Польши выезжать стали, нас ещё раз остановили, да стали отделять. Старых оставили на месте. Говорят, их сразу в крематорий.

Затем мужчин отдельно, нас, девочек – отдельно. Маму с сестрой Райкой я нашла уже в конце войны.

И всех колотили палками. За что, до сих пор не понимаю.

Приехали в Германию. В бараки, конечно. Город Дорн. Там завод металлургический, маленький, делал снаряды. И нас поставили. Вот так можно сказать мы уж точно стали пособниками врага – снаряды то против своих. Да что делать, уже я поняла – жить захочешь и не то сделаешь.

И с подружками мы все смеялись – вот, мол, приехали в Германию замуж выходить.

С едой было так. Я маленькая и подружки мои тоже не толстые. Но даже нам не хватало. Но терпели, то картоху украдем, то немцы так незаметно на станок остаток хлеба, либо бутерброд положат. А больше давали французы – то шоколадку, то конфету, то печенье. И все учили нас французскому. Да куда там. Мы все хихикали. Чё понимали то.

А меня не знали видно, куда пристроить. И отдали в семью к немке. Вот тут я ахнула полностью. Дом, как в журнале, что мы с девчонками смотрели. Мне нужно было мыть полы, топить камин в зале, а я в этот камин сама влезала. И на стол нужно накрывать.

Нет, товарищ писатель, я хозяйку дома вспоминаю до сих пор. Как хорошо она ко мне относилась. И одежду дала. И хоть есть на кухне, но от пуза. И не контролировала и не считала. В общем, какая-то ненемецкая немка. Вы бы её описали. Она стройная, высокая. Вся – шатенка, а глаза – голубые.

И учила меня немецкому. Я по вечерам в лагерь прибегала. Из штанов конфетки, шоколадки вытащу, да своим подружкам.

И немцы, что в цеху, говорили, я уже понимала многое. Мол, повезло этой дурехе русской, к баронам попала. Глядишь – баронессой станет. И хохотали.

А забыли, как меня лупили в цехе и как за то, что украла брюкву, меня пять ударов плеткой пороли. И очень больно.

* * *

Но всего, конечно, не опишешь. Да и надоедает. Я ж говорила, писать не приучена. Это вы, писатели, можете с утра до утра, вот и выходит «Война и мир». А мы ничего кроме «Хождения по мукам» описать толком и не можем. Ну – извините.

Вот теперь перехожу к тому, что со мной случилось.

В доме, где я убиралась после цеха, был портрет хозяина.

Генерала. Очень красивый. Только в углу – черная ленточка.

Уже я знала – значит, погиб.

Так и было. И в моем городе погиб, в Сталинграде. Вот почему, я уж после поняла, эта хозяйка так иногда на меня смотрела. Вроде пыталась спросить, где её муж. Да как там вообще. Да что у меня, дурочки, спросишь. Я же шпрехен дойч не очень ещё.

А однажды меня попросила: «Когда вернешься в Сталинград, пришли мне земли. А откуда взять, я покажу». И показывает мне у моего района Тракторного точку. Где взять-то землю. И плачет. Конечно, ничего не получилось. Мы ж не знали, как оно будет на самом деле.

А в 1943 году, в конце, приехал к хозяйке сын. Летчик. В отпуск. Его наградил сам Гитлер и дал ему 30 дней отпуска.

Вот тут я и ахнула. Прям этот Пауль как из журналов, мы уж их смотрели. И про него, кстати, целый журнал.

В общем, я, можно сказать, вспомнила первая нашу договоренность с подружками – влюбилась. Конечно, в Пауля.

Я журнал у фрау-хозяйки попросила. Обещала, что верну обязательно. Но она мне его подарила. Смеялась. Сказала, что у неё ещё есть.

Он у меня под подушкой соломенной лежал и пропал только, когда репатриация началась. Там с нами не церемонились. Ни книги, ни журналы – все в помойку.

Ну, это как говорится, плюс квам перфектум.

* * *

А любовь у меня началась так. Я стала краснеть не только при виде Пауля, а даже когда только к дому подходила.

Видно, он был важной персоной. Все время в дом приезжали военные. Ставили музыку. Много пили. Были фройлины. Все такие красивые. Я на себя смотрю в ихние зеркала – ни попы, ни грудей. Нет, думаю, это у меня любовь односторонняя.

Пауль на меня не смотрел совершенно. Только подойдет, протянет ремень с бляхой да ордена и скажет коротко:

– Чистить, фрейлен, битте.

А я и рада стараться. Шел конец 1943 года. До конца отпуска оставалось Паулю 12 дней.

Вот однажды он подходит. Я золу из камина выгребала. Ну, думаю, сейчас по попе шлепнет. А как мне реагировать. Он же хозяин – во-первых. Военный – во-вторых. И я в него влюблена, аж холод все время между грудей. Хотя какие это груди, в 15 лет-то, да на брюкве и картохе.

А он меня поворачивает за плечи и смотрит так строго и говорит:

– Их либе дих – мол, люблю я тебя.

Меня аж шибануло. Все поняла, а сказать не могу. Отвечаю только – яволь, герр Пауль.

Он так улыбнулся и снова говорит:

– Я повторяю – их либе дих. В общем, я завтра маму отправляю в Гиссен, а ты приходи попозже, к обеду. Это – приказ.

И все так строго.

* * *

Конечно, я пришла, как Пауль велел. И начальству лагеря объяснила – мол, мне велели прийти к 13.00 И уже знала, что сделаю все, что Пауль захочет. Хоть и не целовалась ещё ни разу. Но у нас ведь сарафанное радио. Или обмен опытом.

Да и без обмена девушка, которая любит, все сделает. На то она и девушка.

А обед сделал сам Пауль. И свечи были на столе, как в