Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

class="p1">Освободившись, я спрашиваю молчаливого бойца, самого старшего в палате:

— С вами поработать?

Он кивает. Обычно я сразу перехожу на «ты». Но тут никак. Второй раз подряд. Первым был Юрий Долгорукий — протянул руки с койки к подоконнику за тарелкой с капустой и мясом, достал. А тут — то ли спокойствие человека, познавшего мудрость. То ли седина. То ли что ещё…

— Как зовут вас?

— Андрей, — глухо говорит боец, и по голосу я понимаю: давно молчит, так давно, что, кажется, уже готов заговорить.

Я кладу руки на солнечное сплетение. Слушаю напряжение. Андрей начинает говорить без предисловия.

— Три дочки у меня. Алёна. Анастасия. Анна. Помню, привёл среднюю в садик. Переодеваю её. Справа отец переодевает сына, тот ноет. Слева тоже. Один мальчик в группу заходить не хочет. Второй сандалики не надевает. А моя дочка стоит рядом — и хоть бы хны. Кофточку сняли, платьице надели, вперёд! И я говорю тогда вслух: «Ох, за кого ж выдавать замуж-то дочерей? Кругом одни нытики!» Те отцы аж поморщились! Столько лет прошло! Средней уже четырнадцать, младшей двенадцать. А я смотрю на себя: так хотел сына. Так хотел! Думал: «Как же хочется продолжателя рода!» А теперь смотрю, какие судьбы у нынешних мужчин, и благодарю Бога, что у меня одни дочери. А потом снова — смотрю на своих дочерей — юных, красивых — и думаю, как тогда, в детском саду: «Ох, девочки. За кого ж вас замуж выдавать?» Но уже по другому поводу думаю. Я из Омска сам. И как отец трех дочерей скажу вам — не понимаю, где сейчас мужиков нормальных найти своим невестам. Нормальные все на фронте. Или были на фронте. Кого контузило, кто уже двести.

Андрею лет пятьдесят. Доброволец.

— У меня сын второй жены мобилизованный. Племянник на передовой. И я зимой лежал на диване и думаю: надо Родину защищать. Пора. И пошёл. Так-то я был водителем троллейбуса. В Омске зимой минус сорок, кондукторы у нас мёрзли, болели. Собачья работа, конечно. На улице минус сорок, в салоне минус пять. Кашляли они все. Я нормально работал. Терпимо. Руководство меня ценило. Но устал я в целом от всего. И пошёл. Изрешетило меня в первом же бою. Посекло осколками. И я — руки в ноги и пополз в сторону своих. Полз и, не останавливаясь ни на миг, молился: «Господи, помилуй. Господи, помилуй». Ещё ж не всё я здесь сделал. Крови потерял уйму. Но не давал себе останавливаться. Ползу. «Господи, помилуй» — ползу. «Господи, помилуй» — ползу дальше. Сил никаких. «Господи, помилуй» — силы есть ровно метр проползти. Ползу. «Господи, помилуй» — так и дополз до своих. Теперь уже всё хорошо. Завтра снимут этот аппарат. Наденут на ногу аппарат Илизарова и на месяц отправят в область, где-то поваляться в областном госпитале. А потом снова сюда, на операцию. Сам я давно с Богом в душе живу. Знаю, что он есть. А там, за ленточкой, убедился в этом. Дополз — и понимаю: «Это Он меня спас. Явил свою милость. Сам бы я не дополз». А сам я не крещёный. Боюсь креститься. Там же такие правила. Посты. Ограничения. Заповеди. А я такой… знаете, фанатик. Я зануда. Всё досконально делаю всегда. Если работаю — то так, чтоб идеально всё было. Потому меня на каждом рабочем месте ценят, не отпускают. Я себя знаю. Я если покрещусь, то всё. Уйду в затвор. Только меня и видели. А у меня же жена, дочки. Так и живу — раздвоившись. С одной стороны, я тут с разговорами о Боге, верой в него. А с другой — без креста. Конечно, если б сейчас Бог вошёл в окно, я б не сомневался. Крикнул бы батюшке: «Крестите!»

— Володя, открывай окно! — в шутку говорю я Володе из Орла, что лежит у окна.

— Это лишнее, — говорит, осекая меня, Андрей. «Сергеич», как его уважительно зовут мужики в палате. — Господь может и сквозь стекло. Что ему?

Мы молчим. А потом Андрей говорит:

— Но если б Он сейчас вошёл, я б, конечно, не колебался: «Креститься? Нет?» Я б тут же принял крещение.

— А про Окуджаву знаете, Андрей? — спрашиваю я. Он качает головой:

— Нет.

— Окуджава всю жизнь был некрещёный, — пересказываю я отрывок из книги «Несвятые святые». — А у его жены духовный наставник был аж Иоанн Крестьянкин. И духовник как-то ей сказал, что придёт время, и Булат покрестится именем его святого. И вот Окуджава лежит на смертном одре. Прощается. И говорит жене: «Покрести меня». А у православных есть такое: если человек отходит ко Господу, то покрестить может любой христианин. Своим крестом. И водой. «Каким именем?» — спрашивает жена. «Иваном». И тут жена вспомнила это предсказание Иоанна Крестьянкина, которое успела позабыть. А Булат Окуджава принял крещение и отошёл Иваном ко Господу. Невинным младенцем. Безгрешным. Представляешь, каково? А всю жизнь колебался.

— Я понял, — кивает Андрей. — Я понял. Это сильно.

Мы молчим. Я держу руку у Андрея на груди. Воинский жетон лежит на его груди — точно крест. И видится мне, что Андрей уже крещён. В том бою, где он уверовал. И где Господь его спас.

* * *

— Так вы будете клубнику? — спрашивает Андрея Катя.

Андрей кивает.

— Желание загадали?

Андрей медлит. И серьёзно кивает:

— Загадал.

Медленно, со вкусом разжёвывает клубничину.

— Ну всё, — говорю я. — Теперь точно сбудется.

Андрей улыбается — не мне. Не нам. Будто кому-то невидимому. Володя смотрит в окно. И на меня. Не нужно ли открыть? Но нет. Господу не нужно открывать окна. Он всесилен.

1 мая 2024 года

Рубик

— Завтра ампутируют, — говорит Рома, кивая на руку.

И мой мир рушится. Я не знаю, что делать. Что говорить. Как себя вести. Я думаю, тут никто не знает, что делать. Кроме как молиться и верить, что всё уже произошло. Там, в книге судеб, где всё известно наперёд. Всё уже случилось, всё расписано. И, если посмотреть чуть вперёд, пролистнув несколько страниц, то увидишь, что всё хорошо. В моменте больно, страшно и неправильно. А там — снова наступила весна. И появились новые смыслы. И уже не так всё трагично и отчаянно. Ведь главный дар — Жизнь — продолжается.

…Я читала «Раковый корпус». Там Асе в пятницу предстояла операция по удалению груди. И она от безысходности забежала к Дёмке в палату. Тот был первый и последний, кто видел Асину