Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский

Увидав прикрывавший отступление гусарский герцога Лейхтенбергского полк, я к нему подъехал. Командир генерал Халецкий[471], с которым я был знаком, видя мою лошадь окровавленною, предложил мне дать полковую, но я его благодарил и продолжал ехать на своей, которая довезла меня до самого Севастополя.

Перед тем, когда я еще съезжал с горы, я встретил молодого пехотного офицера верхом; у него лицо было бледное. Он ко мне подъехал и говорил: «Я ранен, я ранен, где перевязочный пункт?». Я ему на это ответил, что перевязочного пункта никакого в эту минуту не было и что все наши войска были в полном отступлении. В это самое время я увидал, между прочим, лошадь, у которой была оторвана ядром одна нога, скачущую неправильными прыжками на остальных трех, совершенно растерянную со всклокоченными гривою и хвостом; на ней было седло, и она, как можно было предполагать, только что лишилась седока. Ее выражение испуга и отчаяние остались мне памятны до сих пор.

Вскоре я догнал князя Меншикова, который ехал верхом окруженный свитой и среди отступавших войск. Батальоны шли в порядке, впереди несли раненых и даже убитых, сколько могли убрать с поля битвы. Недалеко от Альмы мы встретили адмирала Корнилова, ехавшего верхом из Севастополя, но опоздавшего к сражению. Я убежден, что сражение имело бы другой исход, если б Корнилов приехал на первый или второй день после высадки.

Он присоединился к князю Меншикову, и оба начальника ехали молча. Больно было смотреть на лицо Меншикова, и трудно себе представить, что происходило в его душе при тяжкой ответственности на нем лежавшей в эти критические минуты.

Здесь, при отступлении, мне пришлось быть свидетелем того, что случается в самых даже лучших армиях, именно, — внезапной паники. Перед захождением солнца на возвышенностях, за отступающими войсками, показалась кавалерия, и мгновенно распространился слух, что это кавалерия неприятельская и, как бывает, при отступлениях, войска прибавили шагу, и произошло даже некоторое смятение. Но вскоре оказалось, что это была фальшивая тревога и показавшаяся конница были наши же казаки.

Уже стемнело, когда мы дошли до долины Качи[472]. Узкая дорога была загромождена артиллерией, обозами и пехотой, трудно было пробираться.

Князь Меншиков тут расположился на ночлег, Корнилов же расстался с ним и продолжал ехать в Севастополь верхом; я его сопровождал. Было так темно, что трудно было рассмотреть предметы. В этой долине находятся виноградники и множество садов фруктовых. Вдруг, в самом близком от нас расстоянии произошел выстрел, мы бросились по направлению его и увидели человека с ружьем; он оказался татарином, обыкновенным сторожем при винограднике, который он охранял как в простое мирное время.

Подъехав к Севастопольской бухте, мы сели на ожидавший адмирала катер и переправились на Южную сторону. Это было около двенадцатого часа ночи. Я поехал прямо к себе, на свою квартиру, должен сказать, страшно утомленный после всего мною испытанного и перечувствовавшего в этот день, и сильно нуждался в отдыхе. Слезаю у ворот моего дома и с удивлением вижу часового, стоящего с ружьем и не пускающего меня.

Тогда только я вспомнил, что пленный французский офицер содержался у меня. Я объясняю часовому, что я хозяин дома и что возвращаюсь к себе; но он слышать не хотел и твердил только одно, что так ему велено. Тогда я решился пойти к главному командиру Севастопольского порта адмиралу Станюковичу[473], который жил недалеко. Он приказал немедленно впустить меня в мой собственный дом. Я спросил с любопытством своего камердинера, что делал пленный француз с тех пор, как был привезен: он сказал, что всю предшествовавшую ночь он ходил по комнате в сильном волнении и не хотел принимать даже пищи, хотя мой камердинер, вследствие моего приказания, угощал его обедом.

Я провел ночь дома и на следующее утро, рано, явился к адмиралу Корнилову, который в этот же день перебрался на Северную сторону, куда следовало ожидать нападения неприятельских армий. Подполковник Тотлебен[474] переехал туда же и принялся самым деятельным образом, под начальством Корнилова, за постройку ряда укреплений, обращенных против Севера.

Приложение 1.

После возвращения моего в Севастополь, на другой же день была отведена в городе квартира французскому полковнику Lagondie. Я его навещал несколько раз; он не мог утешиться о случившемся с ним несчастии и даже довольно тяжко заболел. Он догадывался, что произошло большое сражение, даже слышал канонаду 8 (20) числа, но не знал никаких подробностей, и, конечно, нам было неприятно сообщить всю истину. Однако ж он недолго оставался в Севастополе, и в последних числах сентября было сделано распоряжение об отправке его в город Калугу, назначенный, неизвестно почему, местом жительства для военнопленных. Ему приходилось ехать на перекладных; время года было уже довольно холодное, особенно подвигаясь на Север, а платья ему никакого не давали. Имея енотовую шубу, мне тогда ненужную, я отдал ее ему и также старый тарантас, за что он был мне очень благодарен. Потом, в течение зимы, я узнал от брата моего Анатолия, что полковник Lagondie приезжал в Петербург и отыскал его с тем, чтобы возвратить ему мою шубу. Брат отказал ему на отрез, говоря, что от меня никакого поручения не получал, и, таким образом, шуба осталась у полковника Lagondie, которому принесла большую пользу во время пребывания его в Петербурге. В течение войны я более о нем не слыхал, но говорили, кажется, что ему дозволено возвратиться во Францию, под условием не участвовать в тогдашней войне с Россией.

В 1856 году, в апреле месяце, находясь в Николаеве со своею женой, несколько месяцев после женитьбы[475], я получил по почте пакет и при нем письмо. Письмо было из Парижа от полковника Lagondie, который писал, что не может забыть услугу, оказанную мною ему во время осады Севастополя и, узнав, что я недавно женился, он просит позволения поднести молодой моей жене браслет, заказанный им в Париже. К крайнему моему удивлению, на браслете было изображение герба моей фамилии, и я никак не объяснял себе, каким образом он мог его добыть. Впоследствии я узнал от графини Зеебах, жены Саксонского посланника в Париже[476], что граф Lagondie после тщетных розысков, узнав, что графиня Зеебах была дочь российского канцлера графа Нессельроде, решился обратиться к ней. Оказалось, что герб был ей знаком. Lagondie заказал браслет весьма модному в то время в Париже ювелиру Rudolphi[477]. Лет 15 или более после Крымской кампании я узнал,