“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

30 января решается моя судьба о военной службе. Если всё пройдет благополучно, а в Москве объявится служба, то я уеду из Тамбова. Об этом прошу написать.

“Епифанские шлюзы” написаны, но негде напечатать, т<ак> к<ак> на службе печатать постороннюю работу теперь не разрешают, а машинисток, берущих работу на дом и имеющих машинки дома, в Тамбове вообще нет. Не знаю, что делать. В Москве тоже нельзя перепечатать работу – некому позаботиться и нет денег.

Следует позвонить Бобылеву[323] и узнать – нельзя ли получить деньги за статью.

Далее. От моего имени надо позвонить Бахметьеву[324] и спросить, когда они будут платить деньги за сборник. Они их уже должны платить.

Молотова попроси ускорить оплату книжек. Заключила ли ты договора с “Мол<одой> гв<ардией>”?[325] Ответь на это. На сколько денег, на каких условиях?

Как вышло у тебя с Поповым? – Как поступить с ним – я точно в свое время писал тебе[326].

Стихи начал подбирать. Мешает работе сильная головная боль, которой у меня никогда не было. Наверно, я простудил голову почему-то и перенатужился в работе. За 1½ месяца я написал 4 печат<ных> листа (считая с “Епиф<анскими> шлюзами”). Петр казнит строителя шлюзов Перри в пыточной башне в странных условиях. Палач – гомосексуалист. Тебе это не понравится. Но так нужно.

Нравятся тебе такие стихи:

Любовь души, заброшенной и страстной —

Залог души, любимой божеством…*

* спутал, забыл…[327]

Очень старо, но хорошо. Это писал Перри, когда был женихом Мери Карборунд. Потом она стала женой другого. Потом прислала в Епифань из Нью-Кестля неизвестное письмо, его положил за икону к паукам епифанский воевода, а Перри умер в Москве. Шлюзы не действовали. Народ не шел на работы или бежал в скиты и жил ветхопещерником в глухих местах.

Вот – “Епифанские шлюзы”. Я написал их в необычном стиле, отчасти славянской вязью – тягучим слогом. Это может многим не понравиться[328].

Мне тоже не нравится – так как-то вышло. Пускай остается.

Так вот, Муся, ответь мне о своих делах по официальной, так сказать, линии. Лично о себе не пишу: все равно зачтется как ломанье моей гаденькой душонки.

Я бы хотел услышать что-нибудь о Тотке. Не скучает ли он обо мне? Очень жалею, что уехал из Москвы. Надо бы жить мне там назло всем “благожелателям”, руководствуясь лишь личными интересами. Посылаю 5 р<ублей> – занял. Беспокоюсь, что вы не доживете там до конца месяца.

Очень плохо всё идет. Целую Тоточку.

Жму твою руку.

26/i 27[329]. Андрей.

Впервые: Волга, 1975. С. 165 (фрагменты).

Печатается по: Архив. С. 465–466. Публикация Н. Корниенко.

[114] М. А. Платоновой

26 января 1927 г. Тамбов

26/i 27.

Мария! Хочу побеседовать с тобой. Твое письмо от 22/i я получил. Прежде всего – Кирпичников – это не я[330]. И вот почему. Мои идеалы однообразны и постоянны. Я не буду литератором, если буду излагать только свои неизменные идеи. Меня не станут читать. Я должен опошлять и варьировать свои мысли, чтобы получались приемлемые произведения. Именно – опошлять! А если бы я давал в сочинения действительную кровь своего мозга, их бы не стали печатать. Теперь тебе ясно, почему Кирпичников влюбился в мещаночку Руфь в Риверсайде? Кирпичников носит мои черты только отчасти. Сразу о Валентине. Ты невнимательно читала. Валентина любила не Михаила Кирпичникова (отца), а сына его – Егора. Кирпичниковых действует два – отец, а потом сын.

Если ты считаешь “Эф<ирный> тр<акт>” сумбуром – твое дело. Тут я ничего пояснять не хочу.

Смешивать меня с моими сочинениями – явное помешательство. Истинного себя я еще никогда и никому не показывал и едва ли когда покажу. Этому есть много серьезных причин, а главная – что я никому не нужен по-настоящему.

Ты права, что М. А. Кирпичникова ценнее своего мужа, как жена и человек. Я нарочно рисовал ее скромными и редкими чертами[331].

Дальше. У меня никого нет знакомых, и никого я не хочу, несмотря на то, я изнемог здесь не только психически, но и физически. Твои намеки и открытое возмущение бьют мимо цели, т<ак> к<ак> я совершенно одинок и не соответствую твоей оценке. Пока я твой муж, по отношению к тебе я не подлая душа и не гаденькая личность. Работа меня иссасывает всего. А быть физически (хотя бы так!) счастливым я могу только с тобой. Я себе не представляю жизни с другой женщиной. Прожив с тобой всю свою молодость, наслаждаясь с тобой годами – я переделался весь для тебя. Можешь это понимать как хочешь, но я думаю точно.

Я рад за Тотика. Поцелуй его за меня так безумно, как целуется он. Я теперь не знаю, когда я увижу его, если вы ко мне не приедете. Купила ли ты себе ботики? Если не купила, сразу покупай, как я переведу тебе деньги.

Стихами тебя беспокоить не буду – пошлю Молотову.

Что за глупость с Обориной[332]? Я не знаю такой фамилии. Я передавал печатать вещи старушке-машинистке Отд<ела> мелиор<ации>, а она их действительно кому-то передавала дальше, т<ак> к<ак> у нее нет машинки дома.

Муся, это недостойно тебя. Что могла намекать Оборина? Спроси ее тогда прямо, все равно тебе на ней не жениться.

А зачем ты давала работу в НКЗ? Неужели не нашла машинистки ближе (5 этаж, Валентинина подруга и др.)?[333] Я ведь тоже могу делать свои заключения, невыгодные для твоей чести замужней женщины.

“Епиф<анские> шлюзы” печатаются, но медленно. Кому их посылать, тебе или тоже прямо Молотову?

По-моему, ты не имеешь права зачеркивать посвящения[334], написанные не тобой. Когда книга выйдет с посвящением, а ты им будешь возмущена, ты имеешь возможность и право выступить в ежедневной или в журнальной прессе с заявлением, что ты отводишь от себя авторское посвящение, т<ак> к<ак> автор и его сочинения для тебя крайне неприятны, подлы, лицемерны и пр<очее> – в таком духе. Это ты можешь делать и сделаешь, когда наступит твое время. А чужими желаниями распоряжаться нельзя и плевать на них не стоит. Т<ак> к<ак> Тотик разорвал титульный лист[335], то я посылаю его. Передай его Молотову. Если тебе неудобно, то можешь сказать Молотову, что человек лезет на рожон и посвящает, когда его о