Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

в развитии нашей партии… На партию не обижаются» (стр. 40–41). А о детях высоких партийных сановников, об «ответственных» детях, об удушающей атмосфере ханжества и высокомерия в кругах партийной элиты и сама Гинзбург говорит с отвращением. Коммунисты, привыкшие на своих закрытых собраниях решать всё за народ и от имени народа, вершить судьбы народа в тайне от него самого, привыкшие к своей кастовой избранности, не могут отделаться от этой привычки и в тюрьме. «Аня маленькая» (описываемая Гинзбург с большой симпатией), возвращаясь после допросов «с посеревшими губами», рассказывает об издевательствах следователя и при этом шепчет Гинзбург: «Тш-ш-ш, Женя… Чтобы не слыхали беспартийные» (стр. ио).

То же самое отношение к беспартийным как к людям второго сорта, как к несмышленышам, недостойным знать всю правду, – и в арестантском вагоне во время пересылки. А к арестантам, принадлежавшим ранее к другим политическим партиям (собственно, в живых остались уже лишь члены бывших социалистических партий), – непримиримая ненависть. К социалистке-революционерке Дерковской, например, сидящей в одной тюремной камере с коммунистами, – отношение как к «классовому врагу», и при виде мучений несчастной старухи одна лишь мысль: «Жалости нельзя поддаваться» (стр. ИЗ). Этот же кастовый душок, как ни странно, прорывается даже в словах самой Гинзбург, в предисловии к своей книге она говорит: «Я старалась всё запомнить в надежде рассказать тем хорошим людям, тем настоящим коммунистам, которые будут же, обязательно будут когда-нибудь меня слушать» (стр. 7). Оказывается, хорошие люди – это только коммунисты, и только коммунистам Гинзбург хочет рассказать правду о пережитом!

С большим талантом (ибо и автобиографический рассказ тоже требует писательского таланта) Гинзбург рассказала о своем аресте, о «конвейере», то есть непрерывном многосуточном допросе («они меняются, а я остаюсь всё та же. Семь суток без сна и еды», всё время на ногах, после долгой «стойки» адские боли в ногах); рассказала о жутких «бутырских ночах», о ночных пытках в Бутырской тюрьме: «Не один, а множество криков и стонов истязуемых людей ворвались сразу в открытое окно камеры… Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими… Третьим слоем в этой “симфонии” были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и что-то неуловимое, леденящее кровь» (стр. 160). Немка Клара, «побывавшая в гестапо, уверяла, что орудия пыток безусловно вывезены из гитлеровской Германии» (стр. 160) и что «тут не обошлось без освоения опыта. Чувствуется единый стиль» (стр. 157). А позже, в лагере, Катя Ротмистровская, увидев номер газеты «Правда» с полным текстом очередной речи Гитлера и с «весьма уважительными комментариями», а также с фотографией Молотова и Риббентропа, замечает: «Чудесный семейный портрет» (стр. 378). Катю расстреливают за «антисоветскую агитацию» в бараке.

Вокруг мемуаров Гинзбург было много споров среди русских интеллигентов. Одни считали, что Гинзбург сохранила веру в «подлинный коммунизм» потому, что всё ею пережитое воспринималось ею лишь как искажение марксизма-ленинизма и отклонение от верного пути, что она, в силу своей ограниченности, не сумела проанализировать свой опыт и увидеть логическую закономерность всего случившегося, другие считали, что преданность коммунистическим идеям у Гинзбург – просто слепая, бессознательная и вполне естественная защитная реакция, защитное приспособление психики, сформировавшейся в определенном духе и избегающей гибельной ломки и мучительной переоценки ценностей. Внимательный анализ книги Гинзбург показывает, однако, что дело обстоит несколько сложнее.

Гинзбург вовсе не осталась такой твердокаменной и ортодоксальной, как кажется, сознание этой женщины, сформировавшейся в среде партийных «аппаратчиков», в результате трагического опыта претерпело глубокие изменения, хотя сама Гинзбург не отдает себе в этом отчет до конца и продолжает повторять стандартные советские штампы. «Уж если демагогические навыки, привитые мне всем воспитанием, пустили в моем сознании такие глубокие корни, что я не могу сейчас дать самостоятельного анализа положения в стране и партии, то буду руководствоваться просто голосом совести… не верить никаким софизмам, оправдывающим ложь и братоубийство» (стр. 78), – размышляет Гинзбург в тюрьме. И это – уже отступление от советской коммунистической доктрины, в которой нет места такому понятию, как совесть, и вся мораль которой сводится к утверждениям: «если враг не сдается, его уничтожают» и «кто не с нами, тот против нас». (Ленин в свое время сформулировал это еще более кратко: морально то, что полезно диктатуре пролетариата. Совесть же он назвал «буржуазным предрассудком».)

«Много раз за восемнадцать долгих лет наших “страстей” мне приходилось быть наедине с подошедшей совсем вплотную Смертью… Каждый раз – всё тот же леденящий ужас и судорожные поиски выхода… И каждый раз возникало какое-то спасительное стечение обстоятельств, на первый взгляд абсолютно случайное, а по сути – закономерное проявление того Великого Добра, которое, несмотря ни на что, правит миром» (стр. 426). «Страсти», «Добро» с большой буквы – это далеко не марксистские термины. Продолжая называть себя коммунисткой, Гинзбург на самом деле незаметно для себя превратилась в «стихийную» христианку. Во время этапа в Магадан, в страшном пароходном трюме, в нечеловеческих условиях, среди хрипов и стонов умирающих, сама тяжело больная, в полубреду, почти в предсмертных муках Гинзбург вдруг начинает молиться. Слова молитвы помимо воли рвутся из ее груди: «Господи, ну подожди до Магадана! Пожалуйста, Господи, молю Тебя… Я хочу лежать в земле, а не в воде, я – человек. А Ты ведь сам сказал: “Из земли взят и в землю”»… (стр. 369).

А дальше уже не слова, а дела. В магаданский лагерь, где находилась Гинзбург, пришел из тайги этап, «люди, отработанные на приисках, живой человеческий шлак», люди, уже негодные для работы и пришедшие умирать. Среди этих измученных полуживых людей вдруг оказался майор Елыпин, следователь, допрашивавший в свое время Гинзбург и мучивший ее голодом (он ставил перед голодной женщиной вкусные блюда и предлагал ей подписать показания). И теперь, встретив его умирающим от голода, Евгения Гинзбург отдает ему свой хлеб. Этим христианским жестом заканчивается ее эволюция и окончательный уход из того мира, где единственной реакцией на страдания инакомыслящих оказывается правило: «жалости нельзя поддаваться». Продолжая твердить слова о верности марксизму-ленинизму, Гинзбург на самом деле давно уже перестала быть марксисткой-ленинисткой. (Обсуждение вопроса о совместимости или несовместимости марксизма с христианством увело бы нас слишком далеко от темы, но несовместимость христианства с Лениным, предложившим – письмо в Политбюро 19 февраля 1922 г. – расстреливать священников всех подряд и в как можно большем количестве, во всяком случае, не подлежит сомнению.)

Очень интересно сопоставить с мемуарами коммунистки Гинзбург мемуары антикоммунистки Екатерины Олицкой, тем более, что Олицкая в силу странного стечения обстоятельств в какой-то момент оказалась рядом с Гинзбург в одном арестантском вагоне по