Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

во Франции, Т. Э. Хьюм уже века во Франции. Что касается Хэмпстедской школы, я не имею ни малейшего представления, призвали ли Олдингтона <…> Принципиальных противников военной службы в Вортексе нет…»

Некоторые из блумсберийцев в это лето тоже оказались в Бошеме – например, Р. Фрай и писательница Мэри Хатчинсон[271].

До встречи с Вивьен, а также, вероятно, в первые годы их брака брак для него ассоциировался с идеей отцовства. Моделью поведения служил разветвленный «клан» Элиотов. Позже он подчеркивал иное: «Женатые люди должны всегда видеть в спутнике жизни таинственную личность, которую они постепенно узнают, это процесс, который должен продолжаться до смерти того или другого»[272].

Бошем напоминал городки Новой Англии – старинная церковь, паб, где собираются рыбаки. Самую нижнюю из улиц заливало в часы высокого прилива. Хозяйка коттеджа была энергична и вкусно готовила. Элиот с Вивьен, казалось, могли на время оставить заботы. Гуляли по берегу, ходили на ферму, где покупали грибы. Погода в основном держалась пасмурная и прохладная, иногда с дождями.

Увы, скоро снова дали о себе знать проблемы со здоровьем. По просьбе хозяйки пришлось сменить комнаты, в новых оказалось сыро, у Вивьен начались ревматические боли в ногах, у Элиота – тоже, но в более слабой форме.

Несколько раз появлялся Рассел. В январе 1916 года был принят закон об обязательной военной службе для неженатых мужчин от 18 до 40 лет (до этого английская армия считалась добровольческой). В июне его распространили на женатых. Расселу было больше сорока, но его приговорили к штрафу в 100 фунтов, обвинив в препятствовании призыву, и уволили из Тринити-колледжа в Кембридже.

Теперь он вел полуконспиративный образ жизни – и Гарсингтон-мэнор, и Бошем могли служить ему временными убежищами; при этом он готовился к публичным лекциям против призыва, намеченным на осень. Он продолжал помогать Элиотам деньгами. Леди Оттолайн он передал несколько эссе Элиота, чтобы она порекомендовала его в качестве постоянного рецензента в «Guardian» или «New Statesman».

Но напряжение росло.

«У меня состоялся долгий разговор с Берти о миссис Элиот, – записывала Оттолайн Моррелл, – откровенно говоря, я не понимаю ее влияния на него. Кажется странным, что такая фривольная, глупая маленькая женщина должна оказывать на него такое сильное воздействие, но я думаю, что ему нравится чувствовать, что она от него зависит <…> поскольку он осыпает ее подарками вроде шелкового белья и всяких безделушек и оплачивает ее балетные уроки. На это уходят все его деньги, и после этого он ожидает от нас создания фонда на оплату 100 фунтов штрафа».

Рассел обещал леди Оттолайн разорвать отношения с Вивьен, однако уверял, что попытка немедленного разрыва приведет к яростной ссоре. Недостатки Вивьен являются следствием скрытого отчаяния. И с учетом финансового положении Элиотов нельзя сразу прекратить всякую денежную помощь.

В последний день августа у Элиота с Расселом состялось нечто вроде объяснения, касающегося Вивьен, – рассказ об этом сохранился в письме Рассела, адресованном леди Оттолайн: «Атмосфера была скорее мрачной, но я ясно понял, как надлежит поступать, так что я больше не стану беспокоиться. Решено, что я проведу в Бошеме время с понедельника до пятницы; после этого я не предполагаю видеться с нею всю зиму. Свидания с ней несут слишком много тревоги и отнимают у меня время и деньги, а у нее – здоровье. Я продолжу делать зимой то, что делал, в том, что касается денег, но дальше я не могу предвидеть, что именно будет возможно»[273].

В понедельник 4 сентября специальным распоряжением властей Расселу был запрещен доступ в прибрежные районы, включая Бошем. Вивьен на несколько дней осталась одна – Элиот находился в Лондоне. В письме, адресованном кузине Элинор (5 сентября)[274], он описывал идиллический отдых, «купания, катание на лодке и на велосипедах», невралгию Вивьен, появление ее брата Мориса, получившего инвалидность из-за «хронической бессоницы». Это, возможно, типично английская недоговоренность. Элиот отмечал, что чувствует собственную незрелость в присутствии двадцатилетнего Мориса, «опустошенного» ужасами фронта. Писал он и о публичных лекциях, обещанных на осень, к которым надо готовиться; а в самом конце письма вскользь спрашивал, как поживает Эмили Хейл.

Его письма (кроме деловых) в тот период выглядят обрывочными, но в них повторяются некоторые темы. До женитьбы он писал Эйкену, что было бы «интересно разрезать себя на части время от времени, и смотреть, что вырастет из этих фрагментов»[275]. Тогда это выглядело игрой ума, но сейчас, похоже, ему в самом деле приходилось «разрываться на части», между которыми все же сохранялось некое всеобъемлющее единство.

Матери, кузине и брату он послал фото, сделанные для удостоверения личности. Писал о заботах, вызванных здоровьем Вивьен, о своих попытках нащупать твердую почву в занятиях литературой и журналистикой. О подготовке публичных лекций, которые должны принести какие-то средства. О рецензии Паунда в «Nation» на свои стихи – «Пруфрок» там назван «блестящей» поэмой. В письме брату он, впрочем, мрачно добавлял, что «Пруфрок», возможно, был его «лебединой песней».

Похожие темы повторялись в письме профессору Вудсу (с другими акцентами). Элиот строил планы защиты диссертации; обсуждал публичные лекции – «Социальные, философские и религиозные проблемы современной Франции»; писал о своих философских статьях в «Монисте» и журналистской работе (подчеркивая индийскую тематику); вскользь – о каникулах в Бошеме и болезненном состоянии Вивьен.

Письмо Х. Монро в «Poetry», более краткое и деловое, касалось издательских дел. Он благодарил ее за выбор «Портрета дамы» для публикации и обсуждал корректуру.

Среди писем, написанных в эти три дня, было и короткое письмо, адресованное Мэри Хатчинсон. Она «по-соседски» прислала записку, предлагая встретиться. Элиот выражал сожаление, что встретиться не удалось, и надежду на встречу в будущем.

4

Одним из бесспорных достоинств Вивьен была ее бескомпромиссная уверенность в поэтическом предназначении Элиота. В письме его брату она писала:

«Том отлично знает, что я разделяю его чувства относительно поэзии – на самом деле он знает, что из нас двоих я беспокоюсь больше – и чаще расстраиваюсь. Я смотрю на поэзию Тома как по-настоящему гениальную – я действительно думаю, что он создан быть большим писателем – поэтом. Его проза очень хороша, но я думаю, что она никогда не будет столь же хороша, как поэзия. В любом случае меня постоянно точит, что сейчас у него застой – и каждый раз, как эта мысль приходит Тому, я вижу это. Я знаю, как он себя чувствует – он говорил мне не один раз – он чувствует себя полностью пересохшим…»

Правда, то, как