Карнавал Безумия. Хроники саморазрушения в стиле панк - Миша Бастер

сознании. Южная граница СССР, вполне себе приличный чистенький советский городок, со шпаной гитарной, прям как сейчас помню…

Иволга в малиннике поет,

Иволга в малиннике тоскует.

Отчего…

Кто тогда мне это растолкует.

Маялись со скуки подростки, маялись и тосковали по чему-то настоящему. Тогда я впервые написал свои первые романтические стихи, и в ответ, в рамках школьной традиции, мне писали эпиграммы «Коля очень странный тип – Коля любит Юрай Хип».

Причем волосы у меня никогда длинными не были, как это тогда назвали бы… сессон.

Возле драмтеатра было тусовочное место – «биржа», у небольшого памятника Ленину. Памятник чугунными перстами указывал местному населению путь в светлое будущее, который по мистическому стечению обстоятельств совпадал со входом в продовольственный магазин. Собирались там меломаны-битники, у которых можно было выцепить модный винил и сорокопятки. В то время строился газопровод «Дружба»; на его строительство приезжали французы, болгары и венгры, у которых можно выкупить «печатки» (пластинки, произведенные в странах соцлагеря). «Скальды», «Илеж», «Локомотив Готэ», «Пудис» из Дойче Демократиш Республика. Забавный рочок. А позже появились Creedence и Smokie. При этом на пластинках советского производства писалось, что это ВИА. И песни «Любовь нельзя купить», «Серебряный молоток» – не дай бог, какой-либо рок: камуфлировали как могли.

Но то, что трындят о периоде запрета и гонений на рок поседевшие длинноволосые комсомольские трубадуры – это, конечно же, бог им судья, – в 1974 году было все спокойно. Кто хотел, тот слушал и играл, а кто хотел, мог покинуть родные пенаты по новому указу Л. И. Брежнева, который взял курс на «социализм с человеческим лицом». Причем многие волосатые уехали, а многие из вредности остались. Брежнев озвучил тогда тезис: делайте, что хотите, только не раскачивайте лодку. Но раскачиваться-то хотелось. И не только из-за санаторного режима всеобщего благополучия. Объектами недовольства всегда выступали жлобы, бюрократы, контролировавшие всё, что касалось внутреннего, индивидуального. Больше, чем органы, которые с явной неохотой ввязывались в работу с такими асоциальными элементами.

Наверное, потому, что к началу 1980-х весь идеологический энтузиазм выветрился вместе с окончанием послевоенного восстановительного периода, и наступил период жлобства и самодурства со стороны победителей покрупнее к победителям помельче. Которые, в свою очередь, отвечали на «притеснения» мелким воровством, спекуляциями и саботажем. При этом и первые, и вторые постепенно превращались в людей разочарованных и скучающих, несмотря на относительное благополучие. Но идеологические шоры не отменяли вплоть до 1983 года минимум, что раздражало в первую очередь молодых людей, которые пытались выразить эту протестную нотку в творчестве.

Я тогда делал свои первые околомузыкальные опыты, и пытался аккорды иностранные насадить на фольклорные местные корни. А играли мы в местах скопления советской аппаратуры, что-то типа 103-го «Электрона». Проще говоря, на танцплощадках занимались подражательством своим меломанским кумирам. Как раз тогда разродилась первая волна уже вполне тяжелого рока.

М. Б.: Когда наступило твое тяготениею к панк-стилистике, о которой в те годы мало кто знал, но многие уже слышали?

Н. Р.: А когда Валерий Овсянников в «Международной панораме», в заставке, на которой аккомпанировал ВИА «Свит», оповестил советскую общественность, что пришел-де панк-рок… Вот он пришел, причем никто особо музыки-то не слышал – но я интуитивно почувствовал, что раз есть такая новая тема протеста, значит, это как минимум интересно, а как максимум – мое. Тогда я сказал сам себе: «Все, парняга, понеслась» – и пошел искать себя и панков. Нашел такого паренька Свона, которого потом посадили, и девушку, которую все звали Обоссанная из-за ее проблем с мизурией. Она потом еще сломала ногу, запустила это дело и хромала, а волосы на голове сознательно обезображивала. В итоге она выпилилась, сделав порезы на руках, которые зажала в согнутых локтях, а потом резко разжала, обдав окружающих брызгами крови. Ну такие как бы панковские зарисовки из жизни случались, при том что про панк толком никто не знал.

Я тогда поступил в Челябинский институт культуры на режиссера массовых праздников; протянул я в этой системке три года. Почти все студенты слушали «вражеские голоса»; и вот радиостанция «Голос Америки», в передаче Юрия Осмоловского «Запишите на ваш магнитофон» я услышал, что в СССР появилась группа «Автоматические удовлетворители». Я считал тогда и считаю сейчас, что Андрей Панов, который многое, конечно же, впитал от Жени Юфита, был наикрупнейшей фигурой на тот период. И, быть может, не только на тот, и для всей страны. Был это конец 1970-х, возможно, самое начало 1980-х, сейчас непросто вспомнить. И вот, после той передачи на вопрос декана Ивана Ивановича Козлова: «Кунцевич, вы куда во время урока?», я ответил, что, мол, со Свиньей знакомиться – и удалился в неизвестном направлении. Я уже вовсю музицировал с группой «Мазохист», выплескивая накопившееся внутри, читал стихи рабочим в автобусах и на остановках. Такие, скажем:

Я бежал от сексуальной революции

От любви я спрятался в подвале

Но ты шла по оголенным проводам

И я понял, что люблю тебя.

Я объял тебя колючей проволокой

И пустил на тебя бульдога

И когда он разорвал тебя на части

Я вдруг понял, что люблю тебя.

Мясо твое нежное поджарил

И скормил синицам под окном

Твои кости хрупкие дробя

Я рыдал – так я любил тебя.

Зажигалкой волосы твои спалил

И сидел я, греясь у костра

Когда от тебя не осталось ничего

Я орал: «Я так любил тебя!»

Вот такими речитативами я умудрился смутить как тихо спивающихся и трудящихся, так и за этим всем присматривающих. Выражаясь языком шершавого плаката, я делал свои первые жесты аут контрол; такие вот публичные выходки привели к конфликту с властями, в результате чего мы вместе с мамой вынуждены были переехать в Симферополь.

Лучше от переезда не стало. Стало, возможно, еще хуже: Симферополь был еще более захолустным городком, и конфликты с окружающей действительностью были гораздо жестче. В начале 1980-х меня упекли в дурдом в Днепропетровске, когда я в поездке декларировал стихи про любовь и ненависть.

Я был в очередной раз взят на заметку, и это чувство внешнего контроля и гудящие струны в душе, всё это стимулировало жажду быть услышанным, – ну и, по возможности, понятым. Не случилось. Да и сейчас не всегда получается. Миша Козырев, например, очень обиделся, когда я сказал, что такое «Наше радио» и что такое их эмоциональный фашизм. В клубах музыкантам