Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

обращение с военнопленными <…> взятие и убийство заложников, грабеж общественной и частной собственности, разрушение <…> городов и деревень и не оправданное военной необходимостью их опустошение. Общим планом, или заговором, предусматривались <…> и предписывались к использованию такие средства, как убийства, истребление, обращение в рабство, ссылки и другие бесчеловечные акты <…> преследования по политическим, расовым и религиозным мотивам…

Тюрьма застыла в злобном оцепенении. Немногие из заключенных сумели овладеть собой и прочесть весь документ от начала до конца. Кто-то ограничился лишь формулой обвинения, как Геринг, кто-то читал выборочно, нервно выдергивая листы с названиями военных операций, точными цифрами убитых, сожженных, замученных, перечислением городов, деревень, селений и местечек.

Через час-полтора тюрьма, казалось, вся гудит от напряженного возмущения, распирающего стены узких камер.

«Какое все это имеет ко мне отношение?! Я не убивал этих семьсот восемьдесят священников в Маутхаузене! Я не расстреливал крестьян в Ливинецком лесу! Я вообще не знаю, где этот лес! – орал Юлиус Штрайхер, швыряя в Гилберта, обходившего камеры, ужаснувшие его листы. – Я никому не отрезал грудей и ушей! Найдите убийцу тех ста тридцати девяти русских женщин и судите его! При чем здесь я?!»

Последняя фраза была написана на всех лицах: у одних – гримасой ярости, у других – бездонной злобой, как у Кальтенбруннера; кто-то прикрылся презрением, как Геринг; кто-то – задумчивостью или невозмутимостью, как Шпеер и Шахт. Но во всех глазах стояло: «При чем здесь я?!»; «Какое это имеет ко мне отношение?!»; «Я не расстреливал! Я не вешал! Я не жег! Я не пытал!»

Прошло несколько часов, пока тюрьма снова не погрузилась в оцепенение. Джон Гилберт, стоически принявший на себя первый яростный выплеск эмоций, вечером снова обошел камеры

Долго потом его не отпускало ощущение, что вечером 20 октября 1945 года он прошелся по клеткам с дикими зверями, каждый из которых особым, ему одному присущим способом желал бы вцепиться ему в глотку. Впервые Джону было страшно, страшно со всеми, без исключения, даже с тихо и скупо разговаривающим Шпеером и равнодушным Шахтом.

К Лею Гилберт тоже заходил дважды. Последние дни Лей почти все время лежал, отвернувшись к стене. Гилберту он в шутку объяснил, что хотя бы перед смертью решил наконец выспаться. Препараты действовали таким образом, что от него Джон получил выплеск эмоций еще в свое вечернее посещение.

– Я бы пошел на суд, хотя бы для того, чтобы послушать, как мне докажут, что я участвовал в… – Лей наугад ткнул пальцем в разбросанные на постели листы, – вот, в утоплении этих ста сорока четырех тысяч граждан в Крыму. Или приказывал расстрелять одиннадцать тысяч поляков в Катыни. Бред! И сама ваша формула бредовая! – он снова указал в лист, потом взял его и стал читать: – «Все обвиняемые… составили и выполнили общий план, или заговор, с целью совершить военные преступления… включающие методы, прямо противоречащие законам и обычаям войны». Обычаям! Вы что, смеетесь?! Или: «Все обвиняемые… формулировали и проводили общий план, или заговор, чтобы совершать преступления против человечности». Как вы себе это представляете? Сели за стол и стали соображать, как бы это насовершать побольше преступлений против… человечности?! Слово-то какое! Бред! Бред.

– По-моему, человечность не бред, – тихо возразил Гилберт.

– Весь этот суд – бред, вот что! Расставьте нас вдоль стенки и расстреляйте! Вы победители!

– Так поступили в Лионе, в сорок третьем году, с семьей моего дяди, – так же тихо, но жестче произнес Джон. – Вывели из дома, поставили вдоль стены, под окнами, и застрелили всех. Моей троюродной сестре было тогда полтора года. Совсем кроха. Нет, человечность – не бред. Даже в войнах.

– И вы… и вас прислали сюда, работать с нами?! – словно само вырвалось у Лея.

Оба на мгновенье впились взглядами друг в друга и тотчас отвели глаза.

– Я с января работаю с военнопленными, – пояснил Гилберт. – Был во Франции, в Бельгии, в Нидерландах.

Лей машинально собрал листы обвинения, сложил аккуратно.

– Вы… вы в-видели мою семью? – спросил он так же машинально и сам поморщился.

– Да. Я их видел недавно. Все здоровы. Ваш сын работает в муниципалитете, а дочь в школе, при Красном Кресте.

– Б-б-благодарю.

Уже на другой день, 21 октября, нескольких обвиняемых, в том числе и Лея, посетили адвокаты.

Альфред Зейдль взялся одновременно защищать и Ганса Франка, заранее зная, что это дело будет тяжелым. Генерал-губернаторство Польское, управлявшееся обергруппенфюрером СС Франком, имело на своей территории Освенцим, Майданек, Треблинку – худшее из худшего, что только сотворил на земле человек. Еще в начале 1940 года Франк сам определил свои задачи так: «…беспощадно разорять эту область, как территорию войны и как трофейную страну, сделать ее грудой развалин с точки зрения ее экономической, социальной и культурной структуры». В конце 1940-го он говорил такое: «Должны быть уничтожены все представители польской интеллигенции. <…> Задача священника заключается в том, чтобы держать поляков спокойными, глупыми и тупоумными. <…> Краков в скором времени будет очищен от евреев совершенно».

Из трех с половиной миллионов польских евреев семьдесят пять процентов осталось в земном аду концлагерей. Пять с половиной миллионов граждан «генерал-губернаторства» за семь лет правления в нем «первого законника рейха» съел геноцид. При таких цифрах как ни крути, а никакой реальной защиты не выкрутишь. Франк, сам будучи юристом и много лет занимавшийся адвокатской практикой, это понимал. Зейдлю он при первой встрече не дал и рта раскрыть, сразу объяснил, что собирается признать вину, чтобы «не очень усердствовали с доказательствами», сказал, что хотел бы перейти в католицизм, что пишет мемуары и т. д.

«Я рад, что вы сами все понимаете», – на прощанье сказал ему Зейдль. Франк усмехнулся и кивнул, прикрыв глаза.

В отличие от первой, вторая – защита Лея – представлялась доктору Зейдлю чрезвычайно интересным делом. С именем Лея был связан огромный весомый позитив национал-социалистического режима: зарплаты, жилье, образование, медицина… На это очень желали бы закрыть глаза главные обвинители, и Зейдль видел свою задачу как раз в том, чтобы не дать им этого сделать. Вторая задача – детальный разбор деятельности Центральной инспекции по надзору за иностранными рабочими, которую возглавлял Лей. Если к имеющимся документам приложить еще и живых свидетелей, то картина получится прелюбопытная и отвернуться от нее всем будет нелегко.

– Здесь, под Нюрнбергом, я уже разыскал одного хозяина, у которого невестка русская, – рассказывал Зейдль Лею. – В сорок втором году, семнадцати лет, была угнана в Германию, попала к нему на ферму. Теперь отказывается возвращаться. А чтобы ее оставили в покое, сын хозяина фермы на ней женился. Зовут Ниной. Говорит, что ей здесь хорошо. Никто Нину никогда не обижал, напротив, жалели. И брат ее тоже решил