Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

наклонился вперед, упершись грудью в край стола. – Нацизм и коммунизм похожи друг на друга, как два растения в период вегетации. Но вы правы: у них разные корни, значит, и плоды будут разные. Ваше даст много, но безвкусных и вялых; наше – всего несколько или один, но он будет великолепен!

– И ядовит, – весело подсказал русский. – Наши будут все же съедобными. Их хватит всем. А со временем все постараются и сделают их вкусней.

«Где… от кого я это уже слышал?» Лей медленно отстранился; медленно глубоко вздохнул. Голова мгновенно взмокла, по вискам предательски потекли струйки пота. Следователь прищурился:

– Вам нехорошо?

Роберт едва его услышал: уши заложило, и все вокруг поплыло, и сам он куда-то поплыл. Должно быть, так ощущает себя самоубийца, вскрывший себе вены и теряющий кровь: недолгая боль сменяется приятным успокоением, перетекающим в бесчувствие.

Перечитывая протокол допроса, советский следователь долго размышлял над своей последней фразой, после которой у заключенного случился сердечный приступ. В ней, как и во всем диалоге, не содержалось ничего особенного, никакой «дубины», что могла бы свалить с ног такого буйвола, как Лей. Но… свалила. Почему? Загадка останется.

От укола опять все качалось и плыло. Как через стену он слышал голос американского врача, требующего вернуть заключенного в госпиталь, и резкий отказ русских.

«Если он умрет, мы не будем нести ответственность», – твердил американец.

Роберт и сам не прочь был бы вернуться в беленькую палату. Никогда еще камера не казалась ему такой глухой и темной. Какая-то жуть скапливалась возле кровати, приподнималась, тянулась к груди… Вот-вот она навалится, задавит… Из-под нее не выбраться ему… Он впился зубами в ладонь от нестерпимой потребности сейчас же глотнуть воздуха, глотнуть прямо с небес. Взгляд уперся в дверь, за которую еще можно выйти! Сесть в автомобиль или самолет… Лететь над океаном… Потом раздеться и войти в него, погрузиться в его мощь и нежность! Эта дверь… за которой жизнь… Жизнь!.. Со всей ее сверкающей, сочащейся радостью… Еще откроется!

Роберт лег поудобней, выискал глазами клочок серенького неба за окном.

«Мысли мои больны, но сам-то я не болен, – усмехнулся он себе. – Как просто морочить врачей! Рудольф это понял, он ведет себя правильно… Мне тоже пора бы, если не поздно еще…» «Поздно» – и была та жуть, что едва не задушила его. Ее породили сомнения. «Сомнения? Сомневаются живые. А я… Я хочу жить».

Он согласился, и ему начали тайком давать препарат, замедляющий сердечные ритмы. В таком состоянии его должны были бы посещать приятные галлюцинации. Но вместо этого к нему периодически заявлялся Ди и предлагал поиграть.

Ди приходил с бутылками темного стекла, в волокнах паутины, с узкими не заткнутыми ничем горлышками, расставлял их возле кровати и прикладывал палец к мясистым губам: «Тсс! Они спят. Начинаем?» – «Начинаем», – покорно соглашался Лей. Ди высыпал на постель кучу пробок: «Готов?» Роберт снова соглашался. Король щелкал пальцами по одной из бутылок, и в ней начинало шевелиться что-то. Это нечто росло, поднималось, из горлышка начинал сочиться плотный зеленоватый дым. Бутылка принималась пульсировать, тужиться, и нужно было успеть заткнуть горлышко пробкой и вдавить изо всех сил. Но Ди уже щелкал по другой бутылке, и в ней тоже просыпалось, начинало дышать, страстно желало вырваться. Игра шла вовсю. Из пляшущих бутылок неслись стоны, взвизги, заклинания… Эти, последние, были особенно ужасны: пробки таких бутылок приходилось втискивать, напрягаясь до треска в голове. Игра становилась кошмаром… Хитрец Ди всегда недодавал одной пробки; в этом и заключался источник азарта – успеть выдернуть пробку из бутылки с жалобно стонущим, полузадохшимся и заткнуть того, кто, выпустив ядовитый пар, сумел вдохнуть воздуха и вот-вот вырвется. Игра уходила в бесконечность. Всегда было начало, но не предвиделось конца, и непонятно было, как из нее выйти.

Роберт пожаловался опекавшему его врачу Симпсону. Тот даже посочувствовал: навязчивость галлюцинаций – их самая неприятная сторона. «Потерпите, – сказал он. – Поиграйте еще в эту игру. Скоро… – он машинально перешел на шепот, хотя все “прослушки” здесь были свои, американские, – вы утопите всех ваших джиннов в океане».

До «океана» еще нужно было дотерпеть. Роберт сделал попытку «передать игру» Герингу, который изо всех сил пытался исполнять здесь заглавную роль. На перекрестном допросе так прямо и предложил ему заняться затыканием горлышек. «Следи внимательно: туда, где чересчур бурлит; оттуда, где потише… – втолковывал он Герингу. – Тут есть какой-то смысл, просто я его не понял. Я устал. Я не могу больше». Геринг, слушая, несколько раз открывал и закрывал рот, таращил глаза, оглядывался на следователей, наконец откинулся на спинку стула и утер лоб. Лей был превосходный актер, и Герман в его сумасшествие никогда бы не поверил. Но сейчас все же было в Роберте что-то такое, что заставило Геринга отвести глаза и промолчать.

Геринга и самого одолевали навязчивые мысли. Происходящее порой представлялось ему каким-то недоразумением, затянувшимся, но не навсегда же! Подобное он уже пережил однажды, сразу после Первой мировой войны.

Тогда он, герой, ас, кумир всех авиаторов Германии, вдруг остался без работы, без дела, без окружения и вынужден был заниматься черт знает чем, – вспоминать тошно! Но тогда это продлилось недолго. И теперь он тоже верил, что положение его временно, что все вернется на круги своя. Но все продолжалось по-прежнему, дни походили на месяцы, месяцы – на десятилетия… Он часто думал о дочери, о той травме, которую ей нанесли… Думал о своих поместьях, о чудесной мебели, прекрасных картинах и редких книгах, о множестве дорогих ценных вещей, их ценность умножали любовь и бережность, с которыми он эти вещи собирал. Он не мог уснуть от этих мыслей и часами ворочался на узкой кровати, болезненно воображая себе, как все это расхищается, попирается, оскверняется…

Вот с чем бы он расстался теперь без жалости, так это со своим гардеробом; со всеми мундирами и костюмами разом. Все в одну кучу – и из жизни вон! Даже орденов бы снимать не стал, кроме разве что Железного креста, оставшегося от Первой мировой. Остальные – чертям в подарок! Сшил бы себе пару темных костюмов, на три размера меньше прежних, и достаточно. Часто лежа навзничь и глядя в потолок маленькой камеры, Геринг размышлял, как теперь изменится его жизнь. Он почти не вспоминал о суде: что бы там против него ни состряпали, он сумеет оправдаться. Он, Герман Геринг, глава немецкого правительства, слишком завязан со всеми политиками Европы. Пусть только выпустят его из этой норы и дадут трибуну, он им еще покажет!..

Случались