Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

которых постоянно варьируется от лепестков в книге до букетика на столе) — легкий штрих к портрету героинь.

В послереволюционных произведениях полевые цветы на шляпке становятся символом беззаботного прошлого героинь. Тоня является Гилярову в «огромной шляпе с широкими полями, с горстью васильков сбоку» («Салон-вагон», II, 93), Горя в бреду видит Лиду «в шляпке, повитой ромашкой» («Человек за бортом», III, 9), и наконец, герой рассказа «Человек и его паспорт» вспоминает, «как было десять лет тому назад, звеня, точно юный подпоручик, только что выпущенный в полк, задорно примчится к Страстной трамвай „А“ и повезет бульварами, зеленью вымытой, точно отполированной, газонами к Каменному мосту, к встрече с желанной, к соломенной шляпке с васильками» («Человек и его паспорт», IV, 90). В настоящем этих произведений — пореволюционная Россия с разрушенным бытом, разорванными связями и потерявшими человеческий облик людьми. В этом мире Тоня — уличная актриска, ресторанная певичка, Лида — «красный комиссар, ответственная работница» («Человек за бортом», III, 6), а судьба третьей героини и вовсе неизвестна; но полевые цветы на шляпках — та тоненькая ниточка, которая тянется из мрачного и зыбкого настоящего к светлому прошлому, где все было хорошо и спокойно, где «раз в году отправлялся салон-вагон в Петербург за генерал-губернаторской внучкой и привозил из Смольного девочку с косичками» («Салон-вагон», II, 48), где серая шубка Лиды «мелькала не раз по оснеженному двору, сбегая с крылечка, еще вся в поцелуях, еще вся унизанная неповторимыми ночными словами любви» («Человек за бортом», III, 48–49), символ внутренней чистоты, залог спасения.

Другая важная деталь в описании персонажей, постоянно повторяющаяся и приковывающая внимание, — руки, пальцы. В повести «Бред» у Наташи «пальцы длинные и пахучие и их целует темно-русая голова» («Бред», 27), а она ее «за вихры ущемила, вокруг пальчиков обернула, волосы-то крутит и плачет» («Бред», 28), в другом эпизоде героиня, «точно боясь потерять единственную последнюю опору, обхватила его (Богодула) обнаженную шею, горячими пальцами разметав мыльную пену» («Бред», 42). И теряя Наташу, закрутившуюся в дурмане пьяной, пошлой и разгульной жизни «опереточной труппы Самойлова-Карского» в ярмарочном городке, Позняков и Богодул, как в бреду, повторяют одно и то же: «— Пальцы… Пальцы!.. — От кровати до окна было шагов пять, столько же, сколько от окна до двери, и в этом небольшом треугольнике Георгий Николаевич, холодея от нестерпимой боли… проходил по длинному извилистому пути… и на каждом повороте видел Наташу, за каждым изгибом всматривался в ее глаза…»; «— Пальцы!.. Пальцы!.. — Богодул, вцепившись в подушку, ерзал на постели…» («Бред», 36–37).

В повести «Салон-вагон» упоминания о тониных пальцах рассыпаны по всему тексту: «И потянулись было пальцы порывисто, но застыли по пути, словно осознали все свое бессилие» («Салон-вагон», II, 116); «…зарделись щеки и погасли, а пальцы соскользнули с фанерок двери, не задев, не стукнув» (118). Гиляров, воскрешая в памяти образ Тони после их первой встречи, вспоминает ее руки, пальцы, которые «живут, как самостоятельные, совсем отдельные живые существа, и, промелькнув раз — другой, не исчезли в памяти, а запечатлелись в ней, как оттиск в мягком воске, запечатлелись вопреки желанию того, кто их увидел, даже словно назло, наперекор» (102), потом, разговаривая с Тоней, «от пальцев не отрывался Гиляров, и жили они перед его глазами на тисненой обивке кресла и, словно камни драгоценны на дне раскрытого ларца, переливались и просились взять их, любоваться ими…» (114), и, предчувствуя свою гибель, он, «уже не пряча ни тоски, ни боли, искал в пальцах ее забвения, тишины и отдыха» (123).

Как цветы на шляпке проговариваются о прошлом своих хозяек, так эти тонкие, нервные пальцы, живущие словно отдельно от всего остального тела, рассказывают о самом сокровенном. И как бы ни старалась «светлейшая» «все, все забыть», но «руки никогда, никогда не сотрут холода любимого лица» («Обломки», III, 126). И как бы ни хотела Лида «заставить сердце бедное, сердце женское замолчать» («Человек за бортом», III, 15), но «вся жизнь в пальцах, вьются пальцы — крылья в тенетах; под пальцами губы — не отлететь от них, терпких и милых, милых и бьющих» (Там же, 52).

Но вернемся к главному герою произведений А. Соболя. Мы уже неоднократно писали о повторяемости определенных деталей в жизни героев, лейтмотивом проходящих через большинство произведений писателя, о мотиве прозрения и связанном с ним мотиве глаз, зрения, которые тоже можно отнести к маркерам. Все эти мотивы в полной мере присутствуют и в повести «Человек и его паспорт», герою которой, так же как и Гилярову, и Зыбину, и Познякову, одинаково знакомы «ночные парижские кабаки с грудастыми голыми Марьеттами» (IV,79) и «мокрый асфальт Тверской» (IV, 82), и взятие Варшавы, и бои за Крым (IV, 83). Но если биографические сближения проявляются эпизодически и ряд их весьма скуден, то мотив глаз из незначительной детали повествования превращается в его лейтмотив. Вторая глава повести так и названа «Глаза человека» и на протяжении всего текста, рассказывая историю человека, повествователь находится словно «глаза в глаза» со своим героем, не отводя их ни на минуту: «Серые, с маленькими зелеными точечками, они одинаково равнодушно глядели и на константинопольские мечети, и на большие бульвары Парижа… И серые глаза были холодно спокойны, когда в болгарской деревушке ночью, в дождь, в слякоть умирал человек…» (IV, 79); «И эти же глаза не дрогнули, когда позвали их к генералу, и когда сказал генерал, что родина — страдающая, измученная, истерзанная — зовет его на подвиг ратный… И серые глаза пообещали и помолиться и придушить» (IV, 80); «И в первый раз первое живое колебание прошло по серым глазам, и в первый раз сомкнулись глаза, точно от боли, чтоб потом опять и опять, не отрываясь, глядеть как тянутся русские чахлые поля…» (IV, 81); и потом «серые глаза не отрываются от окна, а за окном мокрый асфальт Тверской, подмигивание ночного фонаря и грустное предрассветное московское небо. О, не спутать его с константинопольским небом, не заменить его южным небом Салоник».

В этой повести небо становится основным мотивом, роднящим безымянного «человека с паспортом» с героями «Салон-вагона» и «Пыли», «Людей прохожих» и «Бреда». Глаза, устремленные в небо, становятся у Соболя знаком откровения, символом спасения.

Небо в произведениях А. Соболя — особая категория. Его героям небо просто необходимо: «У сумасшедшего из Ракишек глаза светлые, блуждают, ищут и вечно подняты к небу, точно они оттуда