Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

ждут знамения» («Мои сумасшедшие», 6); другой сумасшедший — Зелиг собирает гвозди, потому что когда он наберет десять ящиков, «построит лестницу до неба. Не иначе, как до неба. А на небе восседает Бог — великий Бог. …И все евреи полезут и всем великий Бог скажет: — Здравствуйте! Каждый еврей получит новую белую одежду, и будут свет и радость на земле» («Мои сумасшедшие», 11); и нелепый Давид Пузик ищет «землю обетованную под древним и своим, по праву, небом!..» («Погреб», III, 38); и герой повести «Люди прохожие» в дырявой каторжной палатке «осторожно нащупывал… отверстие и льнул к нему и видел далекое небо и далекие звезды» («Люди прохожие» I, 81); и забитый прикладами Гиляров с генералом «со шрамом от порт-артурской раны» «лежали на снегу, рядом… оба запрокинув размозженные головы к небу, откуда не переставая сыпались мохнатые хлопья…» («Салон-вагон», II, 133).

Земля под ними уже дрожит, но небо для них всегда «будет такое же, как сейчас: далекое, всегда далекое» («Люди прохожие», I, 87). Им не дано взлететь, как евреям с картин Шагала. Они еще не научились «жить на уровне судьбы, осознание которой требует от человека готовности ко всяческим отказам, главнейший из которых — от „почвы“»19. Но, чувствуя себя пылью на земле, они уже осознали «основной онтологический закон: „дом бытия“ — в воздухе, или, если вам так больше нравится, корни человека — в небе»20.

Это осознание и есть прозрение, причем в буквальном смысле: «…и глаза на миг сомкнулись: надо припомнить… Надо все припомнить: дальше — Малый Козицкий, комнатушка, кавалерийская шинель… Дальше — саквояж с двойным дном, визы, пограничные посты. Дальше — Марьетты, кабачки, генеральские баки… Дальше… — Вас можно поздравить. Вы молодец. А большевикам-то нос утрем… Дальше… Дальше… О, черт побери, дальше, что дальше?» (IV, 92). А дальше вслед за прозрением, по уже прослеженной нами в первой главе логике, следует действие, жест, возможно, бессмысленный, но необходимый (как покупка гвоздей для сумасшедшего Зелига в «Моих сумасшедших» и протянутая генералу с подножки салон-вагона рука Гилярова): «Руки, ставшие невозмутимо спокойными, вырвали из записной книжки чистый листок… От гулкого короткого удара подскочили на своих подошвах желтые ботинки… И в дыму потонул бумажник. И закрываясь навеки, навсегда, серые глаза уносили с собой память о васильках, о Тверской, о звонком трамвае „А“, — память об одной Москве, об одном небе, об одной России» (IV, 92–93).

Перегруженный деталями, постоянно отсылающими нас к другим произведениям этого автора, текст, с одной стороны, словно распадается на мелкие мозаичные осколки. Но с другой стороны, дробная, ломаная структура текста оказывается логически выверенной и единственно адекватной художественной организацией пространства текста, воплощающего тип сознания и мирощущения, характерного для героев Соболя.

Здесь лоскутный, кубистический принцип видения воплощается максимально — то, что в «Салон-вагоне» было лишь особенностью восприятия мира одним из персонажей, здесь становится доминирующим принципом организации материала. В «Человеке и его паспорте» взгляд самого повествователя избирателен, сфокусирован на деталях, характер которых ясен уже из заголовков частей: «Глаза человека», «Его бумажник», «Его паспорт», «Карман, в котором…», «Его ночь». И в самом тексте облик человека складывается через описание деталей его внешности, предметов одежды и личного пользования: «…прямой, сумрачный и желтый: желтые ботинки, желтые гетры, желтые перчатки, все желтое, даже лицо цвета старой добротной слоновой кости, и кончики пальцев в желтых пятнах от беспрерывного свертывания папиросок-самокруток. Даже волосы с желтизной. И только вне всего, над всем — и над желтыми гетрами, и над желтыми перчатками — глаза» («Человек и его паспорт», IV, 79); «Поздно ночью желтые ботинки (прекрасные английские ботинки) и желтые гетры вернулись в свой номер гостиницы…» (IV, 81); «И вот ночью, когда Москва спит, когда никнут к земле домишки окраин,… летят в сторону ботинки, летят гетры, летят перчатки, — все желтое отшвырнуто, и в большой темной комнате бьется быстро-быстро, трепетно и жарко такое маленькое, такое крохотное человеческое сердце» (IV, 82).

Предельного воплощения в повести достигает и прием олицетворения — текст прямо-таки кишит «живыми» вещами: «Он (бумажник. — Д.Г.) не спорил из-за места с записной книжкой, он не уплотнялся ради паспорта, ибо паспорт тоже имел свой определенный участок; и книжка записная, и паспорт, и бумажник жили дружно. Стараясь друг другу не мешать, они вместе почтительно подчинялись суровому хозяину» (IV, 82); «А плотные связки долларов и фунтов вообще были равнодушны ко всему: опоясанные крепкой резинкой, они знали, что их час, когда нужно будет, пробьет» (IV, 83). И уже человек подавлен этими вещами — не он управляет ими, а они давят на него, подчиняют логике своего присутствия: «…один паспорт, только один: от него не избавиться, от него не уйти, он давит тракторами, он поражает великолепно возделанными полями, он множит нити, и каждая нить вяжет Лондон с Парижем, Париж с Варшавой» (IV, 86).

Однако эта кажущаяся стабильность и устойчивость окружающего мира не в состоянии победить хаос в сознании самого героя, попытка преодоления которого при невозможности его преодолеть ведет героя к самоубийству.

Повесть «Человек и его паспорт» была своеобразным последним аккордом партитуры революционной симфонии в творчестве А. Соболя. Завершение гражданской войны и обустройство нового, социалистического быта потребовало новых усилий в жизни и новых тем в творчестве. Но желание «разрубить проклятые узлы», в которые связывалась и «ревность…, и неудачная писательская судьба, …ощущение писательского бессилия»21, привела Соболя, как и его героя, к попытке самоубийства. «Писатель Андрей Соболь, желая покончить самоубийством, принял большую дозу морфия. В тяжелом состоянии Соболь отправлен в I Городскую больницу. Причины покушения не установлены. В 12 часов дня врач больницы сообщил нам по телефону, что состояние А. Соболя удовлетворительное»22, — такое объявление было помещено в «Вечерней Москве» 23 октября 1924 года. А через несколько дней, придя в себя, А. Соболь признался Н. Ашукину, что для него «ужасна его ошибка на 20 минут: в жизни все зависит от случайности, — прими я морфий на 20 минут раньше, меня бы не спасли… Я не могу писать — в этом моя трагедия. Я только писатель, но вот не могу писать, не чувствую никакой зацепки общественной. Все утешения мне смешны»23.

Отсутствие внешней раздробленности, постепенное преодоление реального хаоса действительности ничего не изменит в сознании писателя. Как в первые пореволюционные годы он писал о развороченной революцией и войной России и о неустойчивости, предельности бытия сознания в ситуации