Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

«Это был безукоризненно воспитанный, мягкий, добрый и обаятельный человек. В своей научной работе он сразу же обнаружил нестандартное понимание своих задач, взявшись за такую тему, с которой никогда бы не справились большинство тогдашних молодых диссертантов-японоведов. Темой его исследований стало аналитическое изучение старой рукописи на японском языке, автором которой был японец Кодаю, спасённый русскими казаками при кораблекрушении у берегов Камчатки, проведший несколько лет в России, а потом возвращённый Адамом Лаксманом в Японию. В рукописи излагались впечатления Кодаю о жизни неведомой японцам северной страны – Российской империи. Будучи переведённой В. М. Константиновым на русский язык с соответствующими научными 26 комментариями, эта рукопись стала уникальным вкладом в отечественное японоведение. Её защита Владимиром Михайловичем в качестве кандидатской диссертации вылилась в подлинный триумф диссертанта: в 1960 г. учёный совет Института востоковедения Академии наук СССР в виде исключения из всех утверждённых высшими государственными инстанциями правил сразу же присудил Владимиру Михайловичу степень доктора исторических наук»146.

К сожалению, мы не знаем, кто именно подал мысль Константинову перевести рукопись спасённого русскими и возвращённого в Японию моряка Кодаю Дайкокуя. Анна Чкнаверова пишет, что Владимир Михайлович «обнаружил» её в Ленинской библиотеке147, но трудно поверить в случайность такой находки. Сам Константинов мог знать о её существовании ещё со времён своей работы в Токио, когда в советском полпредстве он неизбежно пересекался с выдающимся японоведом Евгением Генриховичем Спальвиным. На эту мысль наводит фраза из предисловия Константинова к переводу: «Публикуемая японская рукопись XVIII в. была приобретена около пятидесяти лет назад для Владивостокского Восточного института проф. Е. Г. Спальвиным у букиниста в Киото»148.

Сергей Чугров предлагает расширенный вариант истории прихода Константинова к Кодаю Дайкокуя: «Сложен был путь рукописи “Снов о России” на стол учёного. Долгое время она лежала, затерявшись среди пыльных манускриптов и старых книг в токийском квартале книжных лавочек. Случайно она попалась на глаза профессору Владивостокского университета (имеется в виду Е. Г. Спальвин. –  А. К.), который купил её, потом передал библиотеке Московского университета. Там она пролежала нетронутой под инвентарным номером, пока наконец не попала в Ленинскую библиотеку. Рукопись была обнаружена научным сотрудником библиотеки Ф. А. Тодер, которая и показала её Владимиру Михайловичу. Интуиция для учёного – как чувствительный камертон для музыканта. В. М. Константинов сразу, с первого взгляда, понял, что перед ним уникальная находка, исторический памятник большой научной ценности. Перевод рукописи заслонил перед учёным все другие заботы и увлечения. Вернее сказать, он не переводил, – он, как утверждают коллеги, расшифровывал текст»149.

Что же представляет собой этот уникальный документ и почему Константинов, если моя догадка верна, почти 30 лет держал в голове идею перевести его на русский язык, и, получив известие о его нахождении от коллеги-востоковеда Фанни Александровны Тодер, сразу принялся его расшифровывать? «Оросиякоку суймудан», или «Сны о России» («Сонный бред о России»), названная так, чтобы не привлекать внимания самурайских властей закрытой в то время от иностранного влияния Японии – рукопись XVIII века, повествующая о том, как экипаж торгового корабля «Синсё-мару» попал на территорию России.

По характеру содержания рукопись подразделяется на три части:

«1. Описание произошедшего с экипажем “Синсё-мару”;

2. Документы (их копии или смысловое изложение), относящиеся к миссии Адама Лаксмана по возвращении японцев на родину;

3. Запись допросов членов экипажа “Синсё-мару” Дайкокуя Кодаю и Исокити, происходивших в присутствии сёгуна Токугавы Иэнари»150.

Сказать, что она написана сложным даже для современных японцев языком, не сказать ничего. Владимир Константинов во введении пояснял: «Текст написан тушью при помощи кисти на листах тонкой, полупрозрачной японской рисовой бумаги, сложенных вдвое, как это было принято в Японии в старину. Местами бумага попорчена червём. Размер страницы 26,8×19 см. Текст в основном написан скорописью, иногда переходящей в полускоропись, и хэнтайганой; оглавление и пояснения на рисунках сделаны иероглифическим уставом. Данная в ряде мест фуригана показывает, как читались тогда некоторые собственные имена и названия. Так, название улицы в Эдо, где поселили японцев Кодаю и Исокити: по возвращении из России, читалось Баммати, а не Бантё…»151 и так далее.

Роман Николаевич Ким писал из Куйбышевской тюрьмы своей жене в тюрьму Лубянскую о том, что одна из главных сложностей в переводе с японского на русский заключается не в хорошем знании японского, а в отличном владении русским языком. Парафразом этой мысли Кима звучит письмо Константинову от академика Конрада, датированное 4 октября 1959 года:

«Вчера получил Ваше “Сонное видение”. Я рад, что работа войдёт в печать (так в оригинале. –  А. К.). Помимо “визы” я внёс кое-какие реакционные изменения в текст Вашей статьи. Их очень немного. И все они чисто редакционные, в частности, перевод заглавия, какой Вы дали – “со сна”, неудобен, так как получилась двусмысленность: “говорить со сна” не значит по-русски “рассказывать сон”. А кроме того, нужно сказать тоже, что тут речь идёт о сновидении, а книжное выражение суйму (а не юмэ) побуждает перевести и по-русски несколько архаичным “сонное видение”, а не “сновидение”»152.

Очевидно, что сложность переводческой работы, взваленная Константиновым на себя, была чрезвычайно высока. В связи с этим нельзя снова не вспомнить шифровку МГБ 1952 года, в которой выражается сомнение в правильности переводов Владимира Михайловича в Хабаровске. Что всё-таки это было? Реакция на чей-то донос? Ошибка? Очень опасная и хитрая интрига, чтобы ускорить освобождение? Ответа по-прежнему нет. Известно только, что перевод текста XVIII века дался Константинову очень и очень непросто. Свидетельствует об этом очередное письмо Николая Конрада, написанное спустя полгода после процитированного выше, 15 марта 1960-го:

«Дорогой Владимир Михайлович!

Я очень благодарен Вам за Ваше письмо – за последнее, а также и за предыдущее. Поверьте, мне очень дорого всё то, что Вы писали. Я очень ценю хорошие искренние чувства, особенно со стороны людей, подобных Вам: честных, умных, хороших. <…> Я также не забыл и первые наши встречи в очень далёком прошлом. Вы и тогда отличались от очень многих в самом хорошем смысле. <…>

Вот только болезней тех тогда у Вас не было! А сейчас они уж слишком часто посещают Вас. Вот и последнее Ваше письмо Вам пришлось писать лёжа. Но мы с Вами ещё поработаем и не сдадимся. Не так ли?

Буду ждать дня защиты диссертации и буду относиться к этому как к своему личному делу. Ведь я понимаю всем существом, что значит факт, что Вы защищаете диссертацию после всего. Ну, скорее поправляйтесь!

Любящий вас Н. Конрад»153.

Забегая вперёд, к самому финалу, можно заметить, что беспокоившийся о здоровье своего младшего (на 12 лет) коллеги Конрад пережил его на три года. Он меньше времени, чем Константинов, провёл в лагерях. Времени, которое сам очень нездоровый физически Николай Иосифович назвал «провалом» в письме