Виктор Васнецов - Екатерина Александровна Скоробогачева

Рибейра, Веласкеса и др. – значит совсем не знать искусства – оно глубоко действует на душу и поучительно – я ужасно рад, что их видел. Физически от путешествия я устал страшно. Путешествие было для меня не отдых, а работа. Хоть я и устал, но с бодрым духом принялся за работу – композиции алтаря. Ради Бога, Адриан Викторович, закажите – хоть на мой счет – чертежи с точными размерами всех деталей алтаря и купола и пришлите мне в Абрамцево. Кроме того, Адриан Викторович, поторопитесь выслать мне хоть краткую программу пророков и святителей, хоть перечень лиц – это мне необходимо для композиций. Без основных композиций я в Киев не явлюсь. Теперь, Адриан Викторович, к Вам самая усиленная просьба моя: не тащите меня в Киев до августа или до половины – хоть – июля. Я серьезно устал и в Абрамцеве я немного бы отдохнул и спокойно бы занялся композициями. Будьте любезны, писните мне, можно ли это?

Еще просьба: нельзя ли эскизы делать небольшие, а то ведь, пожалуй, на одно исполнение красками масляными эскизов уйдет месяца три: да кроме того – я вначале сделаю только эскизы алтаря и купола (как мне с куполами-то?), – а иконостас я сделаю зимой – дело не ко спеху – хоть оно и не по контракту – а деньги рассчитаем как-нибудь. Итак, будьте любезны, не замедлите мне подробным ответом и высылкой программы и плана.

Всегда Вам друг В. Васнецов»[337].

В семейном архиве Праховых хранилось письмо, которое позволяет судить, насколько Васнецов восхищался и живописными шедеврами итальянского Возрождения, насколько глубоко и точно умел характеризовать их, насколько был эрудирован:

«…Видели ли Микеланджело во Флоренции? Видели ли в Ватикане Станцы Рафаэля? Капеллу Сикстинскую – потолки, “Страшный суд” Микеланджело? А вот что: старая, потрескавшаяся стена, заплесневелая синими и красноватыми пятнами. Смотрите на эти пятна, они начинают оживать… какие массы людей мятутся в ужасе, отчаянии и страхе! Все голы, как мать родила, перед вечной мировой правдой. Даже апостолы, даже мученики, и те в смятении, они не знают, они страшатся Его суда! Его, как лица, нет в картине, но есть принцип, есть один жест всей фигуры, страшный жест отвержения. Видите фигуру на облаке, схватившую себя в отчаянии за голову? Он уже на пути в ад кромешный. Он всю жизнь обманывал Бога, он думал, что все сойдет, но, увы, все стало ясно и совесть жжет, как огонь! Сколько разнообразия и в то же время единства во всей композиции – можно, пожалуй, сказать, что все чересчур массивно и громоздко, но эта массивность – признак страшной силы. Мороз подирает, когда войдешь во всю глубину мысли картины. Эта заплесневевшая стена – величайшая поэма форм, величайшая симфония на тему о вечной правде Божией – вот что такое “Страшный суд” Микеланджело… Всмотритесь также и в Рафаэля… Благородная гармония, красота, сила в композициях, красота в формах, позах, лицах и красках. От картин Рафаэля веет возвышенной гармонией, сравнить которую можно с настроением от музыки. Мне всегда хочется сравнить его с Моцартом, а Микеланджело – с Бетховеном. Храм Петра велик, но холоден и официален. Есть, впрочем, в нем одна вещь – это Богоматерь с умершим Христом на руках (“Pieta”) Микеланджело»[338].

Обстоятельные письма Васнецова свидетельствуют, насколько ответственно он относился к предстоящей стенописи в Киеве, насколько близки и понятны ему были увиденные шедевры живописи Византии и Италии, величественность их образов, та молитвенная духовность, которая заключена в византийских созданиях, та сила духа, жажда жизни и созидания, которой наполнены образы Ренессанса.

Столь же сильное впечатление искусство Западной Европы произвело годы спустя на Аполлинария Васнецова, о чем он рассказывал в письме брату Аркадию:

«15 ноября 1897 года. [Париж].

<…> Если за центр Парижа принять то, где ты живешь, то выйдет, что я жил бы примерно у Макарья или в Красном[339]. Но это место, где я живу, далеко еще не конец Парижа, до конца еще столько же – можешь себе представить, какова эта громадина, называемая Парижем. Работать свои картины я еще не начинал, ибо не имею пока ни мольберта, ни красок, ничего, что необходимо. Сегодня со знающим человеком пойду все это покупать и, Бог даст, через неделю примусь за картины, которые думаю выставить здесь на выставке. Мастерская хорошая. С хорошим светом: лучше, чем в Кокоревке[340], и работать поэтому весело. Есть одно еще неудобство моего жилища, это: близко вокзал жел[езной] дороги, и еще проходит другая подземная ж[елезная] дорога, так что поезда снуют, как челноки на станке, и свистят немилосердно день и ночь, а все это происходит чуть не под моими окнами.

<…> Париж привлекает своими худож[ественными] памятниками – статуями.

Здесь нет площади и улицы, где не было бы памятника кому-нибудь или фонтана с фигурами или изваяния из бронзы какого-нибудь зверя. Все это сделано так, как нам и не снилось, русским. А сады буквально переполнены статуями. Париж красив, особенно его площади. Ну, видел, конечно, и Эйфелеву башню, я проходил под ней, но пока не лазил: теперь там, наверху, холодно. Сооружение великолепное! Русских здесь много – хоть отбавляй, – и я пока не веду с ними знакомства за исключением пяти-шести художников, но надо скоро приступить к визитам.

Всем твоим кланяюсь, твой Аполлинарий»[341].

Однако сколько бы не восхищались братья Васнецовы европейскими музеями, памятниками зодчества и скульптуры, все же насколько ближе им была Россия, и оба стремились поскорее вернуться к семьям и близким из зарубежных поездок. Как некогда письма Виктора Васнецова были наполнены такими мыслями и настроениями, так в 1899 году и Аполлинарий адресовал подобные строки брату Аркадию:

«18 сентября 1899 года. Москва.

Здравствуй, Аркадий!

Как видишь, я пишу тебе из первопрестольной, а не какого-нибудь Берлина или Неаполя. Вот уж с половины июля я обретаюсь здесь и с месяц без малого как водворился в своей Кокоревке…»[342]

Так и Виктор Михайлович в 1885 году несказанно был рад возвращению из Италии в родные пенаты, спешил уехать с семьей в Абрамцево. Живя вновь в имении Саввы Мамонтова, художник со свойственной ему неизменной серьезность, даже с некоторой тревогой обдумывал выполнение предстоящего масштабного заказа в Киеве, торопил Адриана Прахова, понимая, как многое надо успеть сделать в весьма сжатые для такого начинания сроки. Адриан Викторович, как всегда занятый множеством дел, медлит с ответом, и художник с еще большей настойчивостью, беспокоясь, переживая о продвижении работы над эскизами росписей, обращался к нему:

«Абрамцево, 23 июня 1885 года

Голубчик Адриан Викторович!

Я давно уже Вам писал, сейчас по