Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

годов тот мрак, с ощущением которого приехали в США многие эмигранты, в самом деле отчасти рассеялся благодаря грубоватой красоте и относительной безопасности приютившей их страны. Однако раскрыв любые эмигрантские мемуары, можно сразу уловить острое чувство крайнего расхождения, неумолимо ширящейся пропасти между сокрушительными новостями с европейского континента и выхолощенного сумасбродства повседневной жизни в Южной Калифорнии “с ее хлорированными бассейнами и «замками грез»”[342]. На одной вечеринке в Беверли-Хиллз писатель Карл Цукмайер с ужасом наблюдал за тем, как взрослые мужчины и женщины в купальных костюмах забираются на горку, посыпанную искусственным снегом, и скатываются с нее прямо в палатку с коктейлями[343]. А еще многих терзало всепоглощающее чувство вины уцелевшего – то самое, о котором Брехт писал: “Ничто из того, что я делаю, не дает мне права есть досыта”[344]. Драматург, который выбросил свое собрание сочинений Ленина за борт перед тем, как пароход зашел в гавань Лос-Анджелеса, гневно обрушивался в дневнике на американское безудержное торгашество[345]. “Здесь, – писал он, – ты все время оказываешься в роли продавца или покупателя. Можно сказать, продаешь собственную мочу унитазу”[346]. Шёнбергу тоже казались противоестественными общественные условности, принятые в приютившей его стране, весь этот фамильярный оптимизм и принудительное показное веселье. “Нам трудно непрерывно улыбаться, – объяснял он одному старому другу, – когда хочется плеваться или выплескивать злость… Здесь ни в коем случае нельзя говорить правду – даже когда ты ее знаешь, даже когда другой ее не знает, даже когда другой хочет ее узнать: таковы правила игры”[347].

И все же Шёнберг не отказывался от своего намерения говорить правду – пусть и не так, как он собирался делать это изначально. После первых лихорадочных попыток развить политическую деятельность, после столкновения с прозой жизни и добыванием средств на жизнь, поняв, что поддержки от еврейской общины не будет, Шёнберг отказался от своего воображаемого призвания активиста и народного вождя. Самолет, передвижной дом, штат сотрудников, собственное вещание – ничему из этого так и не суждено было материализоваться. Шёнберг снова уделял много времени преподаванию и сочинению музыки. Однако положение европейского еврейства все еще оставалось катастрофическим, закрывать на это глаза было невозможно, и в итоге Шёнберг решил опубликовать цельный полемический очерк, где изложил бы свои взгляды. Он назвал его “Программой для евреев из четырех пунктов” и дописал в 1938 году, до погромов Хрустальной ночи, в ту пору, когда европейские державы все еще проводили политику умиротворения Гитлера. Тем не менее этот очерк начинается с исключительно объективной оценки текущего момента:

Пятьсот тысяч евреев из Германии, триста тысяч из Австрии, четыреста тысяч из Чехословакии, пятьсот тысяч из Венгрии, шестьдесят тысяч из Италии – больше миллиона восьмисот тысяч евреев должны будут уехать в самые сжатые сроки – неизвестно, какие именно. Дай Бог, чтобы к ним не добавились еще три с половиной миллиона из Польши, девятьсот тысяч из Румынии, двести сорок тысяч из Литвы и сто шестьдесят тысяч из Латвии – почти пять миллионов; а за ними сразу могут последовать Югославия с ее шестьюдесятью четырьмя тысячами, Болгария с сорока тысячами и Греция с восьмьюдесятью тысячами, не говоря уж о других странах, в которых пока относительно тихо. Есть ли в мире место для почти семи миллионов человек? Неужели они обречены? Неужели они вымрут? Что их ждет – голодная смерть? Истребление?[348]

Помимо этого леденяще-пророческого призыва к действию, в “Программе из четырех пунктов” содержался и настоятельный призыв к евреям сплотиться перед лицом столь страшной угрозы, нависшей над самим их существованием, и создать еврейское государство, которое могло бы предоставить безопасное убежище миллионам беженцев. Увы, в этом документе обнаруживаются и некоторые тревожные тенденции, характерные для политического мышления Шёнберга. К их числу относилась странная привычка косвенным образом винить жертв в постигшей их судьбе, а именно – намекать на то, что за упорным антисемитизмом может скрываться некая извращенная божественная логика. “Когда многие из нас готовились ассимилироваться, – писал он, – ужесточились гонения, чтобы народ сплотился, как если бы это было орудие Бога, призванное подстегнуть нас, когда нам стала грозить опасность – забыть о вере, унаследованной от предков”. По-видимому, он полагал, что к числу еврейских прегрешений, кроме ассимиляции, относится и некоторая склочность – тяга к крайнему индивидуализму, не раз мешавшая, по его мнению, решительным коллективным действиям, которые могли бы быть предприняты на важнейших перепутьях в истории сионизма[349]. Вот и теперь, как считал Шёнберг, тот же самый индивидуализм грозил свести на нет деятельность, необходимую для спасения мирового еврейства.

Но есть в “Программе из четырех пунктов” момент, вызывающий еще большее замешательство: это откровенное увлечение Шёнберга политикой с позиций силы. “Единодушия евреев следует добиваться любыми средствами”, – заявлял он. Композитор мечтал создать Объединенную еврейскую партию, причем – во избежание прежних роковых ошибок – ее должен был возглавить сильный лидер, который потребовал бы полного подчинения и получил бы его. Даже тогда, в 1938 году, сама идея партии, которой, по сути, управлял бы диктатор, похоже, не смущала Шёнберга. “Недавняя история, – писал он, – научила нас тому, как нужно добиваться пусть не подлинного и добровольного единства, но хотя бы чего-то подобного, дающего тот же эффект. Нам было бы небесполезно поучиться у других, даже если мы с ними не согласны и если их цели враждебны нашим”.

Явная готовность Шёнберга заимствовать риторические и политические приемы из инструментария собственных гонителей мешает спокойно воспринимать написанный им текст. Романтическое представление о художнике как о пророке и провидце-одиночке сослужило ему добрую службу, когда он формировался как композитор, помогло укрепить квазирелигиозную веру в собственные идеи и привело к революционным прорывам по отношению к истории музыки. Однако попытка перенести идею избранничества в политическую сферу, и уж тем более в столь скользкий момент, толкала Шёнберга на опасный и антидемократический путь. Что особенно трагично, подобный взгляд, возможно, помешал ему громко забить тревогу, притом что он разглядел угрозу гораздо отчетливее, чем многие другие в то время.

Без сомнения, чувство отчаяния, которым пронизана “Программа из четырех пунктов”, подпитывалось тем фактом, что родственники самого Шёнберга продолжали находиться в опасной зоне, и летом 1938 года до композитора все чаще доходили ужасные сообщения из Европы. В марте Гитлер вторгся в Австрию, и дочь Шёнберга (от первого брака) Труди и ее муж Феликс Грайсле оказались в западне; несколько недель они пребывали в ужасе, пока наконец им не удалось уехать в Нью-Йорк. Однажды в Вене Феликса среди бела дня жестоко избили – у него оказалась вывихнута челюсть и выбито несколько зубов[350]. Брат Шёнберга Генрих – оперный певец (бас), женатый на дочери мэра Зальцбурга, – был изгнан и скрывался где-то в Вене.