Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Лев Зиновьевич, по просьбе жены Даниэля, написал разбор книги «Говорит Москва» – для защитника. Он прав, это надо. И Аржак кажется лучше Терца. Но почему-то – почему, сама не знаю – не лежит, не лежит у меня к этим людям душа.

Я против Еремина, но не за них…

16/II 66. Прочитала 100 страниц рукописи Р. Орловой о Дж. Лондоне, которого терпеть не могу. О «Мартине Идене». (Терпеть не могу физического мужества, отсутствия одухотворенности. Тут где-то недалеко от фашизма.)

Суд. Три – или четыре? – дня длился этот пустой, злобный, неправый суд. До приговора у меня все-таки была надежда, что облив их грязью, им дадут наименьшую кару. Ничуть не бывало! Вопреки протестам писателей всего мира – 7 лет, 5 лет. Что бы они ни писали – как поднимается рука интеллигентных людей лишать письменного стола, отдельной комнаты… Ведь они – не Иваны Денисовичи, для них лагерь – убийство.

«Фантастические повести» Терца – единственное, что я читала – мне противны, отвратны. Но Еремин, Кедрина, Арк. Васильев – отвратнее намного.

24/II 66. Москва. Слушаю протесты всех коммунистических партий мира против суда.

Они еще, кажется, здесь…

Евгений Александрович Гнедин рассказывал об обсуждении книги Некрича в ИМЭЛ’е[253]. Было человек 400. Нападал Деборин[254], т. е. пытался опровергнуть антисталинский материал. Ему отвечали бурно и дружно самые разные люди, в том числе и полковники.

Вышла моя книжечка о «Былом и Думах»[255], Ника принесла мне сигнальный экземпляр.

28/II 66. Не отмечено десятилетие со дня ХХ съезда. Со дня воскрешения миллионов полуживых людей.

Но отмечено 75-летие со дня рождения Жданова…

Таковы наши перспективы.

9/III. Новая эпоха – живем без Ахматовой.

Раиса Давыдовна привезла меня в морг проститься с ней – мы опоздали. Гроб уже был оцинкован.

Все делается с необычайной торопливостью – по распоряжению Воронкова[256]. И в Москве, в Союзе, не было гражданской панихиды. И все время все меняют – когда? где? не нарочно ли?

И все это все равно.

Люшенька по телефону прочла мне телеграмму, которую. послал в Ленинград К. И.

«Поразительно не то, что она умерла; поразительно то, что она жила среди нас – прекрасная, гордая, величественная, бессмертная при жизни».

14/III 66. Читаю, т. е. перечитываю, В. Розанова – «Опавшие листья». Что за преступная, гнусная, грязная книга. Все мне в ней мерзко: антисемитизм, антигерценизм, помешательство на поле, церковность, царизм… И вдруг, среди гноя, такое понимание любви или стиха… Удивительно.

И очень меня интересует эта форма.

21/III 66. Раиса Давыдовна принесла мне на подпись обращение группы писателей – кому? забыла! – с просьбой дать нам Синявского и Даниэля на поруки.

Я подписала: дело правое. Но – боже! как малограмотно сочинено это послание. «Процесс над»… Одна фраза такова, что не доищешься смысла… Писатели здесь совершенно на уровне тех бюрократов, которые против них выступают. Глухота к слову поразительная. А говорят – редактировал Кома.

24/III. Вечером была Раиса Давыдовна с букетом пионов и букетом рассказов о том, как кто подписывал нашу бумагу. Всего 63 подписи.

Отказались: Мотылева, Алигер. Ну, разумеется. Я удивлена, что им предлагали.

Потом еще подарок: музыка с 12 до 1 ночи: Рихтер, исполняющий Шостаковича.

Все эти дни занималась Дневником. 38-й, 39-й расшифрованы, но требуют дальнейших комментариев история Майслера, история Мирона. Пишу с упоением[257]. Хочу доделать эти 2 года и дать машинистке.

31/III 66. Начался съезд[258].

Психов велено на это время не выпускать из больниц.

Речь Брежнева – не угрожающая. О Сталине ни слова.

Что стоит за предложением Егорычева – восстановить названия Генсек и Политбюро – непонятно. Я бы не восстанавливала: очень дурные ассоциации.

Читаю переписку Горького с Андреевым[259]. Горький в них несимпатичен, а Андреев – очень. Мягок, добр, любящ. Некоторые ответы Горького поразительны по душевной грубости и глухоте. И в смысле литературной чуткости Андреев был острее: Горький еще не понял величия Блока, Сологуба, а он уже понял.

Вообще со стихами у Горького беда: не полюбил ни Блока, ни Ахматову, ни Пастернака, ни Мандельштама, ни Цветаеву… Видно нельзя безнаказанно любить Муйжеля.

Редколлегия «Огонька» (Софронов) решили вынуть из I тома Гашека предисловие Копелева. В сверке. Почему? А потому, что Копелев.

Я советую ему подать в суд.

Жена Синявского вернулась со свидания[260]. У него фурункулез. Оставить ему еду не позволили. Работа: сделать 34 ящика в день. Он не может. Ему помогают баптисты. Уголовников нет – одни баптисты и бывшие полицаи. Даниэль за 18 км.

Больно за них.

Даниэль – грузчик, а у него – искалеченная рука…

15/IV 66 ночью. Кратенько, как говорится.

Вчера мне позвонил Иосиф [Бродский] (он здесь уже дня 3) сказал, что придет сегодня утром, чтоб рассказать о кознях Пуниных против Толи[261], предостерег меня очень жарко против Ани[262] («ничего не давайте ей»), но не пришел. После него взяла трубку Нина Антоновна [Ольшевская] и сказала – мучительно, с напряжением – что собирается к Суркову, чтобы разъяснить ему козни Пуниных и заступиться за Толю. Сегодня вечером у меня была Аня. Привезла мне копию документа, озаглавленного «Для Лиды». Это документ важнейший – ее ответ издателю I тома – но Аня переписала его очень плохо, не разбирая текста, и при этом на гнусной мелкой машинке. Необходимо мне получить фотокопию и увеличить ее. Со мной была очень любезна. Сказала мельком, что Берггольц звонила Ирине Николаевне и ругая ее по матери требовала, чтобы ее включили в комиссию. Она, кажется, включена, а с нею Дудин (!) и Шефнер… Околесица!

(Включить надо было тех, с кем АА любила работать (Л. Я. Гинзбург, отбиравшую «Из 6 книг», М. С. Петровых, составлявшую «Лягушку», меня – «Бег времени», Толю, Нику[263], Володю Муравьева…)

Вчера ко мне явились Поповский и Ваксберг и попросили написать письмо[264]. Напишу.

20/V 66. Москва. Опять и опять – ХХХ том Герцена. Дом, где он умер. Последнее письмо. «Умора да и только». Последняя телеграмма: «Большая опасность миновала».