Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

«Слушайте, у вас что, полным-полно таких мам? – подумала я. – Разве это не круто?»

Я решила стать его лучшей ученицей, ради мамы, если не ради себя самой.

«Раз уж он школьный священник, то став его лучшей ученицей, я буду лучшей по религии в нашем классе», – думала я. Я чувствовала, что рождена для этого. Мне нравилось поразмышлять о слове, бытии и вере, и чем больше я думала о подобных категориях, тем меньше переживала по поводу неудачи в овладении ими. Мой интерес к этой области знания был невелик, но его подкрепляла уверенность, обретенная за долгие годы знакомства с богослужением и Писанием. А величие этих понятий удобно затмевало мои истинные проблемы, которые лишь нарастали.

Когда я звонила той осенью домой, что делала регулярно, чтобы родители не беспокоились, меня часто заставал врасплох порыв рассказать маме, что случилось нечто плохое. При этом в горле пересыхало, а подступавшие слезы добавляли мучений. Я научилась защищаться от этого разговорами об уроках религии.

«Как можно познать Бога через Евангелие?» – начинала я.

«Вначале было Слово, – отвечала заметно оживившаяся мама. Папа уходил с линии, чтобы мы вволю наговорились. – Мир был создан Словом, – объясняла мама, – поэтому божественное имманентно языку. Бог живет в книгах». В продолжение обсуждения она доставала свои записи времен учебы в семинарии и присылала мне по почте отксеренные главы трудов Мэри Дейли по феминистской экологии и Поля Рикера по сущности бытия. Тогда я этого не сознавала, но на самом деле я нуждалась в контакте с матерью, чтобы она могла избавить меня от моих ужасных страданий. Но это не получалось, и я надеялась, что установлю связь с мамой, пусть и самую хрупкую, через моего учителя – он ведь тоже священник, наш духовник и к тому же молодой отец. В своих обширных знаниях о Боге я не находила ничего, что могло бы мне пригодиться. Что говорить мальчикам, которые отравляют мне существование? Как быть с моим горлом? Или с тем, что меня трясет, когда мне не холодно?

Я старалась формулировать вопросы так, чтобы на них с ходу ответил любой священник: «Если ты чувствуешь себя отмеченной, что это означает? Что делать, если ты считаешь надежду самопотаканием и глупостью? Что если Бог не слышит тебя?»

Но преподобный не отвечал на вопросы, которые я задавала в своих работах. Полагаю, он считал их риторическими или, по меньшей мере, не подразумевающими пасторского ответа. Эти тексты претендовали на онтологическое осмысление идеи отчаяния, что, собственно, и было нужно Фреду. Ладно. На уроках религии я надеялась получить спасение в любом понятном мне виде. Вместо этого я занималась сентенциями Тиллиха примерно так же, как математическими уравнениями: «Страх и тревога различимы, но неразделимы. Витальность – это сила, позволяющая человеку творить за пределами самого себя, не утрачивая при этом самого себя». В этих построениях был смысл, но они совершенно не трогали меня.

Развалившаяся рядом Элиза в ненужных ей очках для чтения сказала: «Вот, послушай-ка: “Всегда нужно быть пьяным… Вином, поэзией или истиной – чем угодно. Но опьяняйтесь”».

«А откуда это?» – я захлопнула свою книгу.

«Ну, не из Тиллиха же. Это Бодлер».

«Толку от него побольше, – сказала я, и так оно и было. Не надо помогать мне с определением отчаяния. Помогите мне ощутить себя живой. – Похоже, это не из „Цветов зла“, да?»

«Наверное, нет. „Долгий день уходит в ночь“ (пьеса американского драматурга Юджина О'Нила. – Прим. пер.), я там это нашла…»

Элиза, как всегда, намного опережала меня.

«Давай уедем в Париж и будем писать пьесы», – сказала она.

Я нацарапала в своем блокноте: «Париж. Читать пьесы».

На занятиях по современному роману мистер Катценбах заставлял нас находить разрозненные фрагменты «Уловки-22», где кто-то жалуется на холод. Нам всем было холодно. Что в этом такого невероятного? Повествование в романе оказалось сумбурным, что оскорбляло мою новообретенную жажду логики – непреклонный бессознательный порыв, появившийся на следующий день после изнасилования как бы в пику девочке с забитой историями головой, которая прибежала к ним в комнату. Мистер Катценбах орал нам: «В этой книге есть тайна, она неотвязно преследует вас!» Он заставлял выискивать все свидетельства этого своеобразия и составлять их список на доске. Чтобы список не стерли, он написал над ним крупными буквами «СОХРАНЯТЬ», так что он все разрастался и разрастался. Книга сбивала с толку. События излагались циклично и с разных точек зрения, а мистер Катцебах заставлял нас отслеживать каждую сюжетную линию.

«А дальше? А что дальше?» – буквально выпаливал он нам. Мы старались отстреляться побыстрее и лихорадочно рылись в своих книгах, чтобы подробнейшим образом перечислить сюжетные точки. Пот с его лба капал на пол. Отдав мел кому-нибудь из учеников, он стучал по доске кулаком, выбивая из нее клубочки белой пыли.

Что следует сказать о том, что учитель, который достучался до меня, заставлял не только думать, но и чувствовать, воспламенял учебный материал, – именно этот учитель злоупотреблял своей властью по отношению к другим девочкам? Назовем это печальным стечением обстоятельств? Не предаю ли я женщин, которых он насиловал, рассказывая о том, как он, практически в одиночку и не зная об этом, помогал мне той осенью?

Мистер Катценбах наглядно продемонстрировал, что сюжеты «Уловки-22» разворачиваются кругами. Он графически изобразил каждую линию с хронологией и персонажами, чтобы показать, что в итоге получается спираль. Он обвел эту геометрическую фигуру рукой и устремил свой палец в ее центр. Перед нами был лабиринт, какая-то воронка. Что в ее центре? К чему мы приближаемся?

«Что, не можете вырваться?» – проревел он.

Он велел нам открыть книгу в самом конце и по памяти рассказал сцену, в которой Йоссарян расстегивает бронежилет своего друга Сноудена, чтобы найти его рану в боку. Внутренности Сноудена вываливаются наружу. Я, разумеется, понимала, что это смертельная рана. Но мне не давало покоя, что только этот живой человек знает, что его друг умирает.

«Сделай что-нибудь, сделай что-нибудь, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ!» – лихорадочно думала я.

«Мне холодно. Холодно мне», – тихо произнес последние слова Сноудена мистер Катценбах. Он сделал паузу, привлекая наше внимание, хотя оно и так всецело принадлежало ему. И продолжил шепотом: «„Ну, ну, не надо, – говорит его друг. – Ну, ну, не надо“».

Наши глаза увлажнились.

«Такова война, друзья мои».

А потом он утер пот со лба и отпустил нас, не дожидаясь звонка.

Однажды утром по дороге на завтрак ко мне пристроилась Кэролайн и украдкой спросила: «Лэйс, у вас с Риком Бэннером что-то было?»

«Нет», – в