Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

московских дворянских собраниях, то я считаю своей родиной Московскую губернию и в частности наш родной мне и милый Дмитровский уезд[119].

В дополнение к известным «Рассказам бабушки» (Благово)[120] о Дмитровском уезде первой половины прошлого века, расскажу вкратце о Дмитровском уезде, каким я его помню 50 лет тому назад, в 70-х годах минувшего столетия.

Как в Звенигородском уезде засели со старины и даже до последнего времени оставались гнезда рода Голицыных, так в глубокую старину в Дмитровском уезде, по-видимому, преобладал род Оболенских. Но к моему времени во владении Оболенских оставалось там только село Глухово по Рогачевской дороге[121]. А в двух верстах от Никольского в селе Хороброве проживали мелкие, обедневшие помещики Воронецкие, жена которого была урожденная Оболенская из очень захудалых. Она-то и унаследовала село Хороброво.

Чуть-чуть помню маленького старичка, почтительного, одетого по-старомодному, чуть ли не в цветной фрак, Михаила Ивановича Воронецкого. Это был тип помещика тургеневских времен, эпохи Николая Павловича. О нем у меня смутное воспоминание, вроде какого-то учтивого чиновника-дворянина (не носил ли он вице-мундир?), что-то вроде почтмейстера из «Ревизора», но очень старенького. Но я хорошо помню его вдову, старенькую Александру Михайловну Воронецкую и ее двух барышень-дочерей Александру Михайловну и в особенности Марию Михайловну; помню и их брата Николая Михайловича. Старушка со своей дочерью Машенькой езжала к нам в Никольское каждое воскресенье.

Помню их маленький тарантасик, убогие лошаденки, коренник с протяжкой, их неизменный кучер, какой-то глухонемой. Но ездили они, как в то время почти все, всегда с колокольчиком. Опишу их так, как они нам тогда представлялись. Они представлялись жалкими: все над ними подсмеивались с одной стороны за их бедность, с другой стороны за стародворянский «тон» доброй старушки. Это была худенькая, жеманная (на людях, по крайней мере) старушка, любившая показывать бонтонность и говорившая короткие фразы на русско-французском языке, вроде: «Машенька, allez faire votre toilette [идите займитесь Вашим туалетом]». Она любила манерничать, говорила несколько нараспев и сентиментально.

Это был осколок старого, сентиментального, институтского дворянства женского пола. В нас, детях, к сожалению, слишком рано начал развиваться дух критики и насмешливости. Дух этот одновременно развивает и самомнение. В детстве мы очень любили высмеивать. Высмеивание наше было под формою так сказать прогрессивно-либерального направления, но по сущности в нем сказывался и снобизм богатых барчуков, хотя и бессознательный. Старушка Воронецкая давала немало материала для «либерального» высмеивания своими дворянскими претензиями, а для снобизма сочетанием этих претензий с бедностью, доходившею почти до нищеты.

Увы! Дети очень чутки к различию оттенков социального положения окружающих. Мы были богатые, культурные помещики, прогрессивно-демократического направления — но в то же время можно сказать первые по «знатности» в уезде. Воронецкая была бедная до убожества, смешная по старомодности и манерности, недалекая глуповатая соседка-дворянка. Ее дочь Машеньку мы, дети, очень любили, хотя и над ней подсмеивались. Она была добренькая, влюбчивая, сентиментальная и очень притом веселенькая барышня. Она потом вышла замуж за нашего станового пристава, толстого, грубо нахального, бурбонистого некоего Небольсина. Этот Небольсин никогда не был вхож к нам в дом, как даже исправник и сам губернатор, т. е. вообще представители полиции и местной власти. В таком пренебрежительном отношении к властям, конечно, сказывались и новомодный либерализм, и я бы сказал опять-таки несознаваемая, но столичная барская спесь. Но бессознательная спесь, конечно, покрывалась сознательною прогрессивностью.

С тех пора как Машенька Воронецкая вышла за «станового», я больше никогда не видал ее в нашем доме. Где она? Жива ли она? И как бы хотел я ее теперь увидать и вместе с нею поговорить и вспомнить о своем детстве. Их село Хороброво уже в 80-х годах было продано какому-то мелкому купцу Лазареву.

В трех верстах к югу от Хороброва по тому же Рогачевскому тракту, в стороне от дороги, окруженное перелесками находилась именьице Ярцево, принадлежавшее Маклаковым[122]. Отец известных Василия и Николая Алексеевичей Маклаковых был тоже известный профессор-окулист Алексей Николаевич, женатый на очень милой, хорошенькой женщине из дворянского рода Чередеевых. Я помню к ним езжали, когда вся молодежь Маклаковых были еще совсем маленькими, моложе нас, детьми. Знал я хорошо и деда их, тоже доктора, седовласого старца Николая Васильевича Маклакова. Старик под конец жизни переселился к нам в Никольское, в один из многочисленных флигелей, где он умер. Это был тип московского дворянско-интеллигентного круга 40-х годов, любитель литературы и под конец жизни занимавшийся переводом Шекспира. Он был враг Императорских театров, любитель боя петухов. В нашей семье старика очень любили. Сына его [Алексея Николаевича], окулиста, любили мало. Сына его Николая [Алексеевича], будущего министра, молодым человеком очень радушно принимали в Никольском. Сын Василий [Алексеевич] (посол Временного правительства) в Никольском никогда не бывал. У нынешних Маклаковых теперь уже есть внуки и я, таким образом, знаком с пятью поколениями Маклаковых, то есть знавал прапрадеда малолетних нынешних представителей их рода.

Впрочем, кроме старика Николая Васильевича родители мои не были близки ни с кем из Маклаковых.

Скажу еще, что Маклаковы мало живали в Ярцеве. Но долголетним жильцом Ярцева был холостой брат окулиста Сергей Николаевич Маклаков. Этот нередко к нам езжал. Но он был тип малокультурного дворянина — опустившийся, любивший выпивать, несколько одичалый, водящийся с низкой компанией. Главная страсть его была охота.

Еще далее на юг за Ярцевым было имение Шихово Петра Владимировича Бахметева. Бахметевы принадлежали к высшему кругу московского дворянства. Жена его, урожденная Ховрина, — высококультурная женщина, автор популярных «Житий святых» и других детских изданий. Мать моя очень уважала г-жу Бахметеву, но была открыто враждебна к ее мужу, закоренелому консерватору Петру Владимировичу. Он был несколько десятилетий бессменный предводитель дворянства Дмитровского уезда. Это был, когда я его знал, высокий, худой, с длинными подкрашенными черными усами бледный старик, с черными злыми глазами. Он мне был тоже антипатичен. Что-то эгоистичное, бессердечное, хитрое и даже прямо злое в нем чувствовалось. По политическому направлению, крайне правому, он был антипод моей матери[123].

Бахметевы были богатые люди, занимали видное положение в московском аристократическом кругу. В имении их были великолепные цветники и оранжереи[124]. Но жили они в уезде замкнуто, и к ним никто почти не ездил из соседей. В уездном земстве Бахметев возглавлял консервативную партию, опиравшуюся на крестьян, а наша семья (не столько брат мой, впоследствии долголетний предводитель и последний предводитель, сколько моя мать) примкнули к партии прогрессивно-демократической.

Чтобы покончить с юго-западным углом Дмитровского уезда, упомяну еще о селе Гульневы-Горки, некогда имении Благово («Рассказы бабушки»).