Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

поводу базилики Св. Петра: «Зачем всё это не у нас в России?». Это были мои первые проявления патриотического чувства.

Потом мне особенно памятны, как счастливое время — Неаполь и Сорренто. Там был какой-то грот, темный, немного страшный, куда мы боялись углубиться. В Сорренто мы были особенно дружны, и играли и дрались какими-то бамбуковыми тростями с Сашей и Мэри Пушкиными. Они были сверстниками моей сестры. Видались мы потом с ними в детстве часто и в Петербурге. Они жили в своем богатом доме на Литейном[113]. Мать их графиня Любовь Александровна Мусина-Пушкина, рождена графиня Кушелева-Безбородко, умерла не так давно в глубокой старости. Мэри была за князем Борисом Борисовичем Мещерским, в последствии, в 90-х годах — наша добрая, всеми уважаемая саратовская губернаторша. С Сашей потом мы редко видались, но остались на «ты» до старости.

И Саша и Мэри и брат их Дима — все они недавно умерли в годы революции[114].

Воспоминания детства имеют какое-то особое очарование. Помню, что когда через 21 год в 1889 году я 27-летним молодым человеком приехал в Неаполь, то, не смотря на мой цветущий возраст молодости, меня Неаполь разочаровал. Мне уже он не представился таким раем, каким казался по воспоминаниям раннего детства. И я тогда, 27-ти лет, загрустил и задумался над вопросом: отчего бы это так?

Потом памятен мне Остенде и наши игры на пляже в «базы», то есть в две какие-то воюющие между собою крепости. Нашими товарищами по играм за границею были еще Пушкины Тата и Джон, сыновья графа Александра Ивановича[115], и еще Пушкины, их двоюродные братья Коля и Мисси (за Волковым в последствии), и еще мне помнятся какие-то дети Фитинговы.

Потом в Петербурге — Мусенька Шаховская, в последствии графиня Келлер и во втором браке Флотова[116]. Она считалась страшною озорницею у наших гувернанток. Помню дом Шаховских, важный и богатый, на Михайловской площади, где раз или два в год мы собирались на какие то детские праздники. Помню бабушку Мусеньки — важную старуху с седыми буклями, рожденную Мусину-Пушкину; ее посещал Государь Александр II[117].

Еще из петербургских домов, куда мы ездили в детстве изредка на увеселения, был и дом наших родственников кн. Николая Михайловича Голицына, женатого на графине Сумароковой-Эльстон, и дом графини Апраксиной, рожденной Соломирской: там были девицы постарше нас годами, из которых в одну — графиню Марию Александровну — я 10-летним мальчиком был уже немного влюблен. Эти три сестры Апраксины были: старшая за Оболенским, так называемая Сандра, друг Императрицы Марии Федоровны, вторая Софья была за князем Николаем Сергеевичем Щербатовым, третья Мария, которая мне мальчику нравилась, вышла за графа Стенбока.

Упомяну еще о товарищах нашего детства. Прежде всего, — наши двоюродные братья Соня и Миша Всеволожские, которые на всю жизнь нашу остались самыми близкими друзьями и почти неразрывными членами нашей как бы одной с ними семьи.

У наших Всеволожских были их двоюродные братья Всеволожские — дети Дмитрия Александровича и Екатерины Николаевны, рожденной Трубецкой. Мы живали подолгу у обеих этих семей Всеволожских около Петербурга в известном Рябове. О Рябове у меня тоже самые веселые воспоминания.

В Петербурге в детстве собирались мы дети чуть ли не каждое воскресенье у нашей в то время любимой тетушки, старой девы, графини Дарии Васильевны Олсуфьевой (в последствии Моро). Там мы постоянно встречались с двоюродными братьями и сестрами гр. Зубовыми, и их двоюродными гр. Гейденами, также нашим Всеволожским. Отсюда проистекли наши товарищеские с самого детства, родственные отношения с семьею графа Гейдена. Я в особенности в последние 20 лет после переезда моего в Петербург сблизился с графиней Марией Федоровной, которая вышла замуж за графа Шереметева.

Из заграничных детских впечатлений у меня ярко осталось воспоминание о приезде Государя Александра II в Киссинген (но я уже говорил об этом в своих записках).

Я намеренно перечисляю все эти аристократические фамилии, с детьми которых мы были товарищами в детстве, чтобы потом показать, как мы под влиянием «идей» нашей матери в отрочестве и в юности оторвались от нашего круга и были, я бы сказал, искусственно, тенденциозно втиснуты в демократический круг передовой московской профессорской интеллигенции. Но об этом после.

Из Рябовских воспоминаний, связанных с семьями Всеволожских, я упомяну о таком эпизоде. Как-то в Рябове вечером, когда мы, все дети, уже улеглись по постелям, с тревогой вбежали наши няни и гувернантки и начали прятать под кровати, сказав, что сейчас пройдет по детским важный дедушка семьи Всеволожских (Дмитричей) князь Николай Иванович Трубецкой. И вот прошел мимо нас маленький сухощавый старичок в мундире и красной ленте — московский сановник князь Николай Иванович, так называемый «le nain jaune» [желтый карлик], первый чин двора, о котором я уже упоминал, говоря о предполагаемом проезде Императрицы Марии Александровны на жительство в наше подмосковное Никольское. Почему князь Николай Иванович был в деревне в мундире и Александровской ленте я могу себе объяснить только тем, что, не проезжал ли он в Рябово прямо с какого-нибудь придворного представления — но откуда?

Кстати, припомню часто мною слышанную остроту про князя Николая Ивановича и его брата Петра Ивановича Трубецких, этих двух сановниках-москвичах. Видимо, оба брата не были особенно умны, так как в Москве говаривали, что князь Николай Иванович считался умным, пока был жив его брат князь Петр Иванович.

Князь Петр Иванович был родным дедом известного князя Петра Николаевича, моего друга в последние годы его жизни, и еще более известных его братьев философов князей Сергея и Евгения Николаевичей Трубецких, и, наконец, ныне здравствующего князя Григория Николаевича. Дарования Трубецких, вероятно, шли от женской линии их родословия.

<Село Никольское-Обольяниново и Дмитровский уезд>

В связи с моими детскими воспоминаниями хочется остановиться на воспоминаниях о нашем родном гнезде Никольском-Обольянинове[118], об наших в те времена соседях и вообще о родном для меня Дмитровском уезде Московской губернии.

Хотя я родился и первые тринадцать лет своей жизни по зимам по семи месяцев проживал в Петербурге в нашем доме на Фонтанке, но каждое лето по пяти месяцев (июнь-октябрь) почти до 25 лет я проводил в Никольском и потом во всю свою жизнь проживал там каждый год и подолгу. Я кончил гимназию и университет в Москве, начал свою гражданскую службу в Москве земским начальником, оставался всю жизнь гласным уездного и губернского земства, также почетным мировым судьею и неизменно всю жизнь участвовал в